Господин следователь

Шалашов Евгений Васильевич

Эх, ну где мои двадцать два года и срочная служба!

Раз!

Шадрунов, получив удар по пальцам, что держали оружие, завыл от боли и уронил полено.

Два!

И моя чурка врезалась в лоб кузнеца, словно бильярдный кий, ударивший по шару. Я даже сам удивился, что получилось так четко и точно. А ведь мог бы и в глаз попасть.

Три. Нет, три – отставить.

Вон городовые уже навалились на лежавшего без чувств кузнеца, переворачивают его и вяжут. А один, фамилия которого мне неизвестна, еще и

ударил Шадрунова в лицо. Я сделал шаг вперед, чтобы пресечь это безобразие, но пристав оказался раньше меня. Перехватив кулак подчиненного, оттолкнул его с такой силой, что городовой полетел.

– Я тебя, сукин сын, сейчас так отделаю, что тебя родимая мать не узнает, – пообещал пристав.

– Вот-вот, а я ему тоже добавлю, – вставил и я свои шесть копеек. – Ноги вытащу, спички вставлю.

Полицейские смотрели на меня с непонятным чувством. Не то со страхом, не то с уважением. Нет, скорее всего, с уважением, смешанным со страхом.

Когда связанного кузнеца укладывали в полицейскую телегу, ко мне подошел Егорушкин.

– Ваше благородие, спасибо вам, – пробормотал мужчина. Помявшись, спросил: – Ваше благородие, а ведь вы не в студентах были, а в пехоте служили?

– А с чего ты взял? – деланно удивился я. – Не служил я в пехоте, не было такого.

Вот здесь я почти не врал. В этой жизни я ни в какой пехоте не служил, а в той, когда проходил срочную службу, наш род войск именовался «мотострелковым», а уж никак не пехотой. За один год многому не научишься, но кое-какие навыки я приобрел. Вот уж никак не думал, что они могут пригодиться.

– Я ж видел, ваше благородие, что вы с этой чуркой делали, – улыбнулся Егорушкин. – Самого учили приемам штыкового боя: делай раз, потом – делай два. А вот на счет три, на добивание, вы не пошли.

Тема была скользкая, и я решил от нее уйти. Потом придумаю, откуда я знаю приемы штыкового боя.

– Шипка или Баязет? – поинтересовался я, кивая на его медаль.

Серебряными медалями в память о войне 1877–1878 годов награждали именно тех, кто оборонял эти крепости.

– Шипка, – отозвался городовой, а потом вздохнул: – У меня ведь еще и другая медаль была.

Я кивнул. То, что у городового имелась еще и «аннинская» медаль, я знал и так. Если бы ее не было, то в полицию бы не взяли.

– Ты как-нибудь соберись, да копию закажи, – посоветовал я. – В формуляре у тебя медаль указана, так что – можешь. Наверняка у товарищей такие медали есть, сделают тебе.

– Точно, – хлопнул себя по лбу Егорушкин. – Просто народ свои медали только по праздникам носит. Да и я сегодня нацепил…

Мужчина смешался, а я понял, что наверняка бравый унтер-офицер – две лычки на погонах опять собрался на свидание с дамой своего сердца.

Но мы не успели довести разговор до конца. К нам подошел сам господин пристав.

– Егорушкин, чем языком болтать,

лучше в церковь сходи и поставь две свечи. Одну за себя, за дурака, что жив остался, а вторую за здравие господина Чернавского, который твою башку уберег. – Егорушкин порывался что-то сказать, но пристав его оборвал. – Езжай в участок, арестанта в камеру сопроводи. Дежурному скажешь, что господин следователь завтра все бумаги на арест выпишет.

– Может, Шадрунова доктору нужно показать? – предложил я. У меня отчего-то начались угрызения совести. А как им не быть? Первый раз в жизни взял да и заехал чурбаком по голове человеку.

– Ничего, он уже в себя приходит, – отмахнулся пристав. – А фельдшер или доктор, что они скажут? Скажут, что сотрясение мозга, что надобно лежать. Лекарства-то все равно никакого не дадут. Так я это и без них знаю. Вот пусть пока Шадрунов в камере полежит. Водички попьет, очухается денька через два. А как оклемается, вот тогда вы его и допрашивать станете.

Видя, что Егорушкин топчется, пристав повысил голос:

– Ты еще здесь? Езжай давай. А мы с господином следователем пешком пройдемся. Не возражаете?

Идти пешком не хотелось, а хотелось побыстрее доехать до дома, потому что хотелось есть. Но пристав явно хотел со мной о чем-то поговорить. Да и идти мне тут всего ничего – минут десять.

И мы пошли рядком – немолодой уже пристав и молодой следователь.

– Егорушкин вам своими медальками хвастался, но у нас и такие есть, у кого их побольше.

Я искоса посмотрел на пристава. Вот уж не удивился бы, если бы оказалось, что он говорит о себе. А что, возраст у него вполне позволяет – лет сорок пять. Может, он в Хивинский или Кокандский походы ходил?

– Слышал, о чем вас Егорушкин спрашивал, но я вам точно скажу – не служили вы в армии.

– Так я и не говорил, что служил, – хмыкнул я, хотя и почувствовал себя задетым. Вот был бы я весь такой загадочный.

– Так я не про то. Выправки воинской у вас нет, господин следователь, – сообщил пристав. – По человеку видно – кем он служил, когда и сколько. Нижний он чин или офицер. А я определю – с нижних чинов он в офицеры вышел или после юнкерского училища. Я-то ведь в армии двадцать лет отслужил, еще Крымскую войну застал.

– Крымскую? – обалдел я от услышанного. Крымская война в моем мире казалась неимоверно далекой, да и здесь произошла не вчера.

– А что такого? – слегка удивился пристав. – Я рекрутом начинал, в пятьдесят втором году. А потом, как война началась, с пятьдесят четвертого в Севастополе был. Государь император, в бозе почивший, указ издал – нам всем сроки службы пересчитали, один месяц войны за год службы сошел. А у меня, пока не ранили да в тыл не вывезли, девять месяцев набежало. Так что и служить оставалось всего ничего – каких-то четыре года.