Господин следователь
Шрифт:
– Лоток? – призадумалась квартирная хозяйка. – Лоток – это прилавок, что ли? Вроде тех, с которыми коробейники ходят?
– Лоток, это ящик такой, – принялся я объяснять, показывая руками размеры. – Деревянный, без крышки, в него можно насыпать опилок или песка. Тишка туда и писать, и какать станет.
– Да ну, придумаете, Иван Александрович, – махнула рукой хозяйка, слегка потревожив пригревшегося котенка. – Пописать-покакать Тишка во двор сбегает, а холодать начнет, станет в голбец ходить. Вон там дырка для кошки есть.
Меня слегка покоробило слово «ссать» в устах воспитанной дамы, но кто я такой, чтобы ее учить?
– Как хорошо он у вас сидит. Словно сынок родной у мамки на ручках, – похвалил я и хозяйку, и котенка.
Но к моему удивлению, вместо улыбки, Наталья Никифоровна вдруг жалко захлопала глазами и спросила:
– За что вы так со мной?
– Как? – не понял я.
Квартирная хозяйка резко развернулась и пошла к себе. Судя по звукам, уже по дороге принялась плакать.
Чем я ее обидел? Что такого сказал? Комплимент сделал, разве нет? Ничего не понимаю.
В некотором обалдении постоял немного, потом прошел в свою комнату. Сняв мундир, приготовился надеть халат и подождать, пока хозяйка успокоится. Наталья Никифоровна мне как-то говорила, что, если хочу поговорить с кем-то о делах, следует разговаривать в кабинете. Мол, если стану вести беседы в передней, ей все слышно. Думаю, что из кабинета тоже. Вон в своей спальне Наталья Никифоровна уже не плачет, а рыдает навзрыд.
Не выдержав, пошел на половину хозяйки, на которую моя нога еще не ступала. Не то чтобы мне туда запрещалось ходить, но я сам определил для себя границы. Да и делать там нечего.
Миновав кухню, уловил ароматы куриного супа, выбивающиеся из русской печки сквозь заслонку, сглотнул слюну, слегка удивился, что, помимо обычных полок с посудой, в углу пристроился старинный резной буфет, заполненный фарфором (наверное, от мальчишек подальше), прошел в первую хозяйскую комнату. Небольшой, но очень изящный столик для рукоделий (видел такие в музее, век восемнадцатый), высокая этажерка, забитая книгами и журналами, массивный платяной шкап, а дальше занавеска, отделявшая комнату от спальни. Плотная ткань не могла заглушить звуки плача.
В спальне образа на стене, под ними кровать, где лежит Наталья Никифоровна. Рыдает так, что бедный Тишка, сидящий рядом, прижимает ушки.
Опустившись на колени перед кроватью, осторожно погладил женщину по плечу.
– Наталья Никифоровна, простите, если чем-то обидел.
Квартирная хозяйка не отвечала, продолжая содрогаться в рыданиях.
– Н-ну, Наталья Никифоровна, хватит плакать, – продолжил я успокаивать. – Если не то сказал, простите за ради бога или прикажите убираться – тотчас же съеду. Только объясните – что сделал не так?
Куда съеду и зачем мне нужно съезжать, не знал. Но на эти слова по-прежнему никакой реакции, а один только рев.
–
Кажется, кое-чего добился. Наталья Никифоровна перестала плакать и притихла. Наверное, пытается осознать, что ей такое сказали? Ура, первый шаг сделан.
Поднявшись с колен, осторожно присел на край кровати и опять принялся поглаживать женщину по спине:
– Наталья Никифоровна, Наташа, ну что ты как маленькая? Плакать не нужно, просто скажи – чем я тебя обидел?
Моя хозяйка перевернулась на спину и принялась вытирать слезы уголком косынки. Хмыкнув, я вытащил из кармана свой носовой платок.
– Чистый, еще ни разу не пользовался. Ну-ка, носик вытри.
Наталья Никифоровна убрала слезы, промокнула нос, а потом тихо сказала:
– Иван Александрович, разве можно такое говорить женщине, у которой нет детей?
– Не понял, что я не так сказал? Тишку с ребенком сравнил, а тебя с мамкой?
– Ага.
Хозяйка снова легла, повернувшись к стене. Опять рыдать собирается? И на меня так обиделась, что не желает разговаривать?
Я потянулся к ней – неудобно и далеко, – скинул тапочки и прилег рядом. Прижавшись к спине, обтянутой блузкой, обнял женщину безо всякой задней мысли. Только успокоить хотел!
– Наташа, Наталья Никифоровна, ты уж меня прости. Честное слово, не хотел я тебя обидеть.
Я еще что-то бормотал, а рука случайно отыскала «прореху» спереди. Верно, пуговка расстегнулась, а моя ладонь – опять-таки совершенно случайно – пролезла поближе к женскому телу. Там, правда, нащупывалась ткань сорочки, но коли рука пойдет чуточку выше, то расстегнутся еще несколько пуговок, а мои пальцы…
И почему-то подвели губы. Вместо того чтобы говорить слова, которые я собирался сказать, они вдруг принялись целовать женскую шею.
Наталья Никифоровна вначале лежала молча, не шелохнувшись. Потом она осторожно повернулась ко мне. Глаза, еще красные, стали круглыми, а в них таилось… Не гнев, а любопытство и еще что-то.
– Что вы творите, Иван Александрович? – спросила женщина шепотом. – Нельзя так, грех это.
Надо бы что-то сказать в ответ. Только зачем отвечать, если можно просто поцеловать? Наталья не отстранилась, а ее губы, поначалу остававшиеся безучастными, начали отвечать на мои поцелуи. Да еще как отвечать!
И кто придумал такое количество пуговиц на женской блузке и отчего юбку нельзя просто расстегнуть, а пришлось развязывать какие-то тесемки? Зато мои жилет и штаны слетают быстрее. Я раньше ворчал – неудобные, стягивать трудно, а сейчас сам не понял, как они оказались на полу.
А потом Наталья Никифоровна снова плакала, уткнувшись в мое плечо, а я снова поглаживал женщину и опять растерянно бормотал:
– Наташа, ну что ты…
– А я уж думала, что и не женщина больше.
– В каком смысле? – не понял я.