Господин следователь
Шрифт:
Ну, коли доктор уже в коляске, надо ехать.
С Михаилом Терентьевичем мне в одну коляску не уместиться. Поэтому ограничился тем, что пожал ему руку, а сам уселся с приставом. А городовые двинулись следом, на подводе.
От Череповца до села Ирдоматка почти десять верст, на машине, если не спешить, минут двадцать, а мы ехали часа полтора. Поболтали с приставом о разных вещах. Он, кстати, сегодня с наградами по важной причине: дочка, которая живет где-то под Таганрогом, давно просила батюшку выслать портрет, обязательно при
Ах ты, а ведь матушка тоже просит, чтобы я выслал ей фотокарточку. Не забыть бы.
Дорогой я попытался получить хоть какие-нибудь сведения, но пристав знал только имя хозяйки – Аграфена.
– Как искать-то станем? – озабоченно поинтересовался я. Я изучал данные на волости и населенные пункты, что находятся в моем ведении. Ирдоматка – село большое, домов сто. Если там не одна Аграфена? Ходить и спрашивать – где покойник?
– Найдем, Иван Александрович, не беспокойтесь, – усмехнулся пристав.
Антон Евлампиевич оказался прав. Выяснять, где покойник, нам не понадобилось. Вон у дома, под старой драночной крышей народ толпится. Спрашивается – чего интересного?
Городовые соскочили с подводы.
– Па-старанись! – привычно гаркнули служивые, расчищая дорогу для начальства.
– Вот, тутотка он, тутотка и лежит, – суетилась еще не старая, но уже изрядно раздобревшая хозяйка.
Тело, прикрытое старым половиком, отчего-то лежало во дворе. Не сговариваясь, мы поснимали фуражки и перекрестились.
– Он что – здесь и умер? – строго спросил я у тетки.
– Зацем здесь? – ответствовала хозяйка, выговаривая вместо ч букву ц. – В доме он помер, сюды его парни мои выташшыли. А зацем цузому покойнику в доме лежать?
Если это убийство, то получается, место происшествия уже затоптали.
Видимо, взгляд городского начальника стал таким строгим, что хозяйка засуетилась:
– А цто, не нада было? – испуганно спросила она. – А я ить и не знала. Думаю, цего ему в квартере-то у меня лежать? Вот парней ить своих и заставила – ташшыте, мол. Тамотка комнатка у Виссариона проходная, если ходить, так все время за него запинаемся.
Пока я сверлил хозяйку суровым взглядом, Федышинский успел снять половичок с лица.
– Господин следователь, самоубивец это, – сказал доктор.
Как это он определил? По глазам? Глаза покойного, совсем еще молодого парня, выражали нечеловеческую муку. Лучше бы не смотрел. Не дай бог, ночью приснится этот взгляд.
Федышинский наклонился к трупу едва не вплотную.
– Сами понюхайте – фосфором пахнет, – сообщил статский советник в отставке.
Нюхать мне не хотелось, но я послушно склонился к лицу парня.
– Принюхайтесь, – посоветовал доктор, пытаясь ладонью подогнать к моему носу запах, исходивший от раскрытого рта покойника.
Твою мать, господин доктор!
Пахло
– Не иначе, спичками отравился, – предположил Федышинский.
– Спичками? – не понял я. – Как можно отравиться спичками? Они что, ядовитые?
– Не нынешними серными, а фосфорными, – пояснил доктор. – Их вроде делать и перестали, но еще попадаются. Отломают головки, сунут в стакан и зальют водой. Смерть страшная, мучиться долго. Бывало такое в моей практике. Гимназистка как-то беременная отравилась, поручик из Вильманстрандского полка, что казенные деньги в картишки проиграл, таким вот способом жизни себя лишил. Поручику бы застрелиться – все легче умирать.
Умирать всегда тяжело, по себе знаю.
– А почему глаза не закрыли? – спросил доктор у хозяйки.
– Так это, – засмущалась хозяйка. – Мы ить вчера с мужем да с парнями к свекрови ходили, по свекру година, там и заночевали. Муж нонча допивать остался, я утром пошла корову доить. Прихожу, а Виссарион уже это, тогось. Я младшенького-то в город послала, а старших заставила выташшыть. Парни-то покойника вынесли, а про глаза и забыли. Я ему сразу лицо прикрыла, так и не видно. Страшно, когда покойники глаза пялят.
Федышинский только махнул рукой и сам попытался закрыть глаза мертвецу. Не получилось. Покряхтев, доктор полез в карман, достал два медяка. Уложив монеты на глаза мертвеца, перекрестился.
– Проводите меня в комнату покойного, – кивнул я хозяйке. Не знаю, зачем это мне – самоубийство не наш случай, но осмотр проведу.
Комнатушка покойного крошечная, да еще и проходная. Представляю, каково приходилось парню по утрам, когда вокруг начинали бегать мальчишки.
Пахло в комнатушке неприятно. Я поморщился, а хозяйка вздохнула:
– Полдня отмывала после няго.
Что отмывала хозяйка, спрашивать не стал. И так понятно.
Самодельная деревянная кровать – лавка с изголовьем, с разбросанным одеялом, постельного белья нет, старый матрас с подозрительными пятнами, самодельный же столик, на нем несколько книг и тетрадей. Сверху клочок старой бумаги, где написано крупными корявыми буквами: «Я травлюся сам, потому в моей смерти прошу никого не винить».
Внизу подпись: Виссарион Григорьев Щетинкин.
Чем он писал-то? Кажется, указательным пальцем.
Посмертная записка есть, ее я с собой возьму. Доктор сделает заключение, пристав составит рапорт. Передам все прокурору, а тот, согласно статье 253 Устава уголовного судопроизводства, составит постановление о том, что дело не открыто в связи с самоубийством покойного. В моем мире это бы называлось «Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела». Вернее – будет так называться.
Пристав, вошедший в комнату вместе со мной, отыскал в углу грязный стакан, понюхал и сморщился. Не иначе в нем Щетинкин и наводил ядовитое питье.