Господин следователь

Шалашов Евгений Васильевич

– Заеден комарами? – предположил я.

– Совершенно верно, – расхохотался Петр Генрихович. – Только он написал не заеден, а закусан до смерти, но это неважно.

– К сосне Мякишева тоже комары привязали? – поинтересовался я.

– Может и комары, – пожал плечами Литтенбрант. – Но думаю, им в этом деле Митька Мякишев помогал – Петькин двоюродный брат.

– Брат убил брата? Там что – любовная история?

– Да уж какая история, да еще любовная! Им вместо бабы – лишь болото да ружья нужны. Оба братана похлеще меня охотники. Но я птицу для себя бью, они на продажу. Набьют целый воз, торговцам продают, те в Петербург везут. В тамошних ресторациях ее либо копченой подают, либо как утку по-венски [15] .

У Митьки ружьишко плохонькое – еще кремневое, зато собака легавая, что битую птицу из воды вытаскивает. Такая собака, как два хороших ружья, стоит. У меня самого легавая неплохая, но Митькина куда толковей! Петька, Митькин братан, весь иззавидовался. И вдруг – пропала собачка. Митька ее искал, чуть не спятил. Куда подевалась? Одно только у всех на уме – двоюродный брат увел. Продал кому, не то вообще убил. Скорее убил, эта собака другому хозяину служить не станет. Думаю, вывел Митька своего брата к болоту, раздел, к сосне привязал. Ночью и одетому по нашим топям ходить опасно, а голому за час карачун наступит. Комары злые, голодные, похлеще любой трясины.

15

Теперь ее называют «Утка по-чешски». Автору доводилось пробовать, не в восторге. Костлявая и жесткая.

– И что дальше?

– Мы с нашим приставом сели, покумекали. Свидетелей нет, а то, что брата двоюродного убил, Митька все равно не признается. Да за такую собаку я бы и сам кого хочешь убил. Решили, раз написал фельдшер, что причиной смерти являются комары, пусть так и будет. Медикус наш, пусть сельский, но толковый, свое дело хорошо знает. Как можно в его выводах сомневаться?

Литтенбрант замолчал, я переваривал услышанное. Осуждаю ли своего коллегу, который, в сущности, укрыл преступление, помог преступнику избежать наказания? Наверное, должен был осуждать, но не стал. Кто знает, как бы сам себя повел в такой ситуации. И не случится ли нечто подобное в моей практике…

Но спросил другое:

– Птица не испортится по дороге?

– Какая птица? – не понял Петр Генрихович.

– Утка, которую на болотах бьют, потом в Питер возами отправляют.

– Если крапивой переложить, так что ей сделается? Неделю лежит, иной раз и дольше.

Ишь, крапивой. А я думал, что битую дичь везут в возах, переложив льдом, как в погребе.

– По служебному делу к нам или так, по личным обстоятельствам? – полюбопытствовал я.

– По делу, разумеется, – вздохнул мой сельский коллега. – Если бы не дела, что в городе делать? Все, что нужно, у меня есть, понадобится – из Петербурга выпишу. Недавно отличное английское ружье – с дамасскими стволами! – заказал за сто рублей, теперь жду. Может, пока я сюда преступника вез, уже и ружье пришло.

У ружей бывают стволы из дамасской стали? Ни хрена себе! По мне без разницы, из чего палить. Сто рублей за ружье – деньги большие.

– Если двустволку привезли, то обратно не отошлют, правильно? – хмыкнул я. Не удержавшись, спросил: – Что за преступник? Кажется, вы говорили, что у вас там тишь да гладь. И отчего преступника сами везли, а не стражников послали? – Потом догадался. – Исправник ваших стражников в Луковец отправил?

– Даже урядника и того отправил, – махнул рукой мой коллега. – Пришлось для ареста старосту брать да писаря.

– Что-то серьезное?

– Куда уж серьезнее, – еще раз вздохнул Литтенбрант. – Убийство. Только не из-за любви, из жадности человеческой.

– Хозяин воришку застал на месте преступления и убил? – предположил я.

– Если бы, – хмыкнул Петр Генрихович. – Мальчишку придурковатого собаками затравили. Вернее – одной собакой.

– Как это так?

– Есть у нас в Нелазском некий Ефим Середин, – принялся за рассказ Литтенбрант. – Таких иной раз справными мужиками зовут, иной раз – кулаками. Его батька еще до реформы денежки стал копить, землю прикупать, сам Середин, когда волю крестьянам дали, быстро смекнул, как ему дальше жить. У него и землицы побольше,

чем у других, четыре лошади, батраков нанимает. Сено у мужиков скупает, потом перепродает. Недавно дом новый поставил, в нем окна большие, застекленные. Ефим этими окнами очень гордится. Стекло – штука дорогая, не всем по карману. И есть у нас в деревне Афоня-дурачок. Мало, что дурачок, так еще и глухонемой. Иного кого в подпаски бы отрядили, всё польза, а этого куда? Парень работящий, если простые дела делать – за водой там сходить, дров принести. Куриц покормит, корове пойло отнесет. И все. Пахать, траву косить или рожь жать не получается. Учили его отец с матерью, да все без толку. Серп или косу в руки возьмет, махать начинает. Того и гляди – сам зарежется либо кого другого убьет. Отец его однажды в лес взял, дрова рубить, так Афоня топором себе по ноге засадил, чуть кровью не изошел. Родители, конечно, жалеют, кормят и поят, куда деваться? И в селе особо не обижают. Что взять с убогого?

Афоня – парнишка смирный, но иной раз на него «находит». Вот так и вчера было: шел дурачок по улице, камушек взял да в окно Ефима и засадил. Стекло вдребезги, Середин осерчал, во двор выскочил. Ладно бы дурачка поймал, затрещин надавал. Отец бы Афони покряхтел, за новым стеклом съездил. А Ефим кобеля своего с цепи спустил. Пес у него здоровенный, злой.

Я дома был, когда ко мне прибежали, – мол, ваше благородие, Афоню-дурачка кобель рвет. Ружье схватил и бежать. Прибегаю – пес парня треплет, словно игрушку. Прицелился, а как стрелять? Выстрелю, так в мальчишку попаду. Кобеля прикладом огрел, тот заверещал, еще разок дал – кубарем отлетел. Тут Середин на меня: почто, мол, собачку обижаешь? Еще и за жердь схватился. Я из одного ствола картечью по кобелю, из второго – там у меня дробь – Середину по ногам.

Афоне помогать поздно: и горло вырвано и лица нет, объедено. Народ сбежался, я сразу за фельдшером послал. Середину ноги перевязали, велел старосте его к себе в дом забрать, вроде как под арест. Сразу и следственные действия провел – свидетелей допросил, на Афоню справку о причинах смерти взял. Сегодня в Череповец приехал, Ефима в земскую больницу определил, не в тюрьму же его везти. Доктор дробины, что смог вытащить – вытащил, те, что не смог, в ногах оставил. Я уже Середина допросить успел. Говорит – так разозлился из-за стекла разбитого, что ничего не помнит. Как выпишут, можно и в каталажку сажать.

Слушая рассказ Литтенбранта, пришел в восхищение. Вот ведь какой молодец мой коллега!

– Вы уже дело открыли и помощнику прокурора сдали? – поинтересовался я.

Помощник прокурора господин Виноградов, хоть и поздоровался нынче со мной, но смотрит неприветливо. Верно, Татьяна задала папе несколько вопросов, а тому пришлось выкручиваться.

– Пока нет, – покачал головой Литтенбрант. – Господин Виноградов дело не принял, сказал, что с моей стороны нужен подробный рапорт. Все-таки я тут не только как следователь выступаю, но и как свидетель, да еще и полицию подменял. Вы мне лист бумаги и ручку не дадите?

Как это не дам? Для такого человека не жалко. Может, из его рассказа и я что полезное для себя извлеку? Еще бы послушал. И время обеденное. Авось простит меня Наталья Никифоровна, если гостя в дом приведу, не испросив разрешения хозяйки. Прогнать не прогонит, вечером я извинюсь. Порции у нее большие – на двоих хватит.

Глава двадцать первая

Допрос без пристрастия

Лошадки не мчатся, словно ветер, как пишут авторы книг, а чешут себе спокойно.

Торопиться нам некуда, ехать недалеко – вначале до села Рождество, что в трех верстах от Череповца, потом еще две версты до Дунилки, где барский дом. И живет в нем помещик по фамилии Дунилин. Деревню ли назвали в честь его предка или предки деревне название дали – сказать сложно. Знаю, что Захар Семенович Дунилин ни в военной, ни в гражданской службе не состоял, является солидным землевладельцем и активным деятелем уездного земства, метит попасть в члены правления губернского. Фигура, надо сказать, авторитетная и внушительная.