Государевы люди
Шрифт:
Военно-Революционный Комитет при Петроградском Совете Рабочих и Солдатских Депутатов. 25 октября 1917 года".
Значит, все верно, все так и есть! Значит, в Петрограде революция. Еще одна! Сперва февральская, потом июльская...
Сколько можно?..
Господи, что ж теперь ждет Россию? Что ждет его? Всех?..
Глава 49
Страшны казематы Тайной канцелярии — кто туда попадает, обратно не вертается! Был человек и нет его — сгинул! Разве только на плахе его и увидишь напослед...
Ходит мимо народ, на
А и не будет слышно, потому как там никого нет! Но под тем подвалом другой имеется — без окошек, весь плесенью да гнилью пропах, своды двухметровые, кирпичные, пол земляной. Из потолка и стен крюки вмурованные торчат да кольца железные, к которым смутьянов приковывают. Кругом факелы смоляные воткнуты да свечи. А в дальнем углу бочка дубовая стоит, водой полна, чтобы узников, чувств лишившихся, из ведра окатывать.
Здесь Ушаков свои разборы государственным преступникам чинит...
Но и тот подвал еще не последний — ежели в дальний угол заглянуть, будет там дубовая, железом обитая дверца, а за ней ступеньки, спустившись по которым в другой подвал попадаешь. Там самых-то злодеев и держат. Оттуда ни крика, ни стона наверх не прорвется. Дышать в нем почти нечем, вода под ногами хлюпает, а в стенах специальные ниши устроены — аршин в глубину, полтора в ширину и два с небольшим в вышину — только стоймя и втиснешься! Сунут туда злодея да дверцей на засове припечатают. Стоит он, сердешный, так день, два, а то и поболе — ни сесть, ни упасть не может, хребтом стену скребет, коленками да лбом в дверь упирается. Есть ему не дают, только разве воды гнилой раз в день в лицо плеснут — он губы оближет, тем и сыт! Через день ноги как тумбы становятся.
В таком-то вот мешке каменном, к стене притиснутый, и Густав Фирлефанц стоял. Да не один, потому что хоть ничего не видел, но слышал, как подле него стонут да маются, судьбу кляня, другие такие же несчастные. А сколько их — кто то знает!.. И сколько они здесь находятся — день или месяц, — поди пойми... Кажется, что год! Нет в подвале ни дня, ни ночи, нет времени — будто ты помер уже. Только монотонно стучат капающие с потолка капли...
Но вот хлопнула дверь! Захлюпали шаги, раздались неясные голоса. К кому идут — уж не к нему ли?! И верно — громыхнул засов, подалась дверца. И Густав Фирлефанц, не имея сил на ногах стоять, кулем свалился на земляной пол. А чего дальше было, как его по лестнице волокли, уже и не помнил. Очнулся, когда его водой гнилой из бочки окатили.
— Ну, здравствуй, Густав, здравствуй, друг сердешный!
Кто это?.. Ушаков?.. Он?.. Да нет, не Ушаков, а сам царь Петр стоит, в потолок сводчатый головой упираясь.
— Здравствуй, Гер Питер, — поклонился Густав.
— Что ж ты, Густав, так-то! — укоризненно качает головой царь. — Или я тебя не любил, не привечал, деньгами не жаловал? А ты со злодеем Монсом сговор супротив меня учинил!
— Не было такого, Гер Питер! — испуганно прошептал Густав.
— А вот и врешь! — вскричал, глазищами зыркая, государь император. —
— Нет-нет, — шепчет, молит глазами о пощаде Густав.
Но только Петр его не слушает, пуще прежнего ярится!
— Сам князь-кесарь Меншиков тебя в воровских помыслах уличил! Алексашка, ты где?..
— Здесь я, минхерц! — выскочил из темноты, подбежал, встал пред царем, готовый услужить Меншиков.
— Сулил он тебе камни, что в рентерии хранятся?
— Было, мин херц! — вздохнул, винясь, Меншиков. — Как на духу!..
И аж перекрестился!
— Слыхал?! — крикнул так, что пламя в факелах вздрогнуло, указуя перстом на Меншикова, Петр. — Говори — было?!
— Нет! — вновь бессильно покачал головой Густав. — Оговорили меня!
— Врет он, мин херц, ну ей-богу же врет!.. — возмутился Меншиков. — Смущал меня речами своими и в соблазн вводил, каменья показывая, говоря, что с шапки Мономаха они! Надобно бы его, мин херц, на дыбу!
Из тьмы шагнул князь Ушаков — верный царев пес, готовый сей час по знаку Петрову на любого кинуться и в клочки разорвать.
Петр махнул.
И тут же к Густаву подскочили заплечных дел подручные генерал-майора. Одним движением, рванув от ворота до пупа, сорвали одежду, подхватив, поволокли под крюк, завернули, стянули веревками руки... Замерли, вопросительно глядя на Ушакова.
— Тяни, — спокойно сказал тот.
Разом, взявши за конец веревки, потянули. Руки Густава задрались за спиной, поползли, выворачиваясь вверх. Он тянулся, пытался привставать на цыпочки — да куда там!
Охнул Густав Фирлефанц!
Петр, приблизившись, жадно глядел ему в глаза:
— Ну, говори, говори, Густав! Сговаривался с собакой Монсом?
Густав помотал головой.
— Тяни! Быстрее тяни! — приказал царь.
Палачи разом потянули, аж присев от натуги! Крупен был Густав, тяжел!.. Страшно захрустели выворачиваемые суставы, и руки его, прокручиваясь в плечах, стали задираться вверх, утягивая за собой тело.
Привычный к чужим мукам, Ушаков спокойно глядел на мычащего от боли Густава, прикидывая, сколько тому плетей отпустить, чтобы он раньше времени дух не испустил, чтобы царя потешил.
А, пожалуй, и три десятка!..
— Ну, теперь-то скажешь? — спросил Петр.
— Оговор... это... — прошептал одними губами Густав.
— В плети его! — приказал Ушаков.
Кликнули Прошку — худого, высокого детину, что мог одним ударом кнута перешибить хребет надвое. А мог тем кнутом долго терзать, с оглядкой. Большой мастер был Прошка — сам Ушаков его за то ценил!
Встал, расправил свитый из кожи кнут, повел плечом, приноравливаясь, куда сперва стегануть.
Но Петр приказ переиначил.
— Не надо кнут!.. Клещи тащи! Да в огонь их — в огонь!
Огонь в пытошной всегда был наготове — в очаге, что в самом углу, тлели, дыша жаром, уголья. В них засунуты были штыри железные да клещи.
Прошка, ловко подхватив одни, подошел к Густаву. Замер.
Раскаленное железо ярко светилось в полумраке подвала, обдавая жаром.
— Жги! — коротко приказал Петр.