Граф М.Т. Лорис-Меликов и его современники

Итенберг Борис Самуилович

Скалъковский К.А.² Наши государственные и общественные деятели. СПб., 1890. С. 205-214.

¹ Макиавелли Никколо (1469—1527) — итальянский политический мыслитель, писатель. В произведении «Государь» считал, что ради упрочения государственной власти допустимы любые средства. «Макиавеллизм» — политика, пренебрегающая моральными нормами.

² Скалъковский Константин Аполлонович (1843 —1906) — брат Алексея (см. док. №21). Горный инженер и писатель, сотрудничал в «Новом времени», автор сочинений: «Современная Россия», «Внешняя политика России и положение иностранных государств» и др.

№ 82

«Я ВИДЕЛ ПЕРЕД СОБОЙ НЕ ЦАРЕДВОРЦА,

А ОБЫКНОВЕННОГО ЧЕЛОВЕКА»

Принял он меня очень приветливо⁶⁸⁷, как старого знакомого, и с этого же свидания между нами установились сразу самые искренние и дружеские отношения, чему, вероятно, не мало способствовало некоторое сходство в нашем подневольном скитании вдали от родины, хотя я и чувствую очевидное преувеличение, приравнивая мою скромную деятельность и незаметное существование к такому видному кораблю, каким был гр. Лорис. Помню, что он меня встретил словами: «Я слышал, что вы очень скучаете, я тоже; давайте составим, как говорит Шекспир, одно горе: вдвоем нам и скучать будет веселее»; и затем с уст его полилась такая искренняя, скорбная речь о своей бесцельной, праздной жизни в настоящем,

такая откровенная исповедь своих промахов и ошибок в прошлом, что расстояние, отделявшее нас, тотчас же рушилось, и я увидел перед собой не царедворца, не важную персону, а обыкновенного человека, без всякой драпировки и фраз, в его неподдельной натуре, близко родственной мне по духу, и почувствовал к нему неодолимое влечение. Теперь, когда графа уже нет в живых, и я не раз задавал себе вопрос, как могла завязаться такая дрркеская короткость, полная молодого увлечения, между двумя пожилыми людьми с столь противоположными темпераментами, между графом с его женой, живой и экспансивной натурой, и мною, сыном ледяной Сибири, замкнутым и несообщительным, между веселым и остроумным афинянином и суровым аскетическим спартанцем? Я должен признать без всякого самоуничижения, что в данном случае Кавказ покорил Сибирь, а не наоборот, и что весь деятельный почин в установке правды и естественности между нами должен быть целиком отнесен к графу. Не могу знать, чем он дорожил во мне; я же в нем, помимо разностороннего и приятного ума, высоко ценил его человечность, его горячую веру в прогресс, его простоту и честность в отношениях. Несмотря на его типичную армянскую внешность, в внутреннем его складе не было ничего инородческого; говорил он превосходным русским языком с печатью литературной обработки, хотя нередко уснащивал его разными простонародными поговорками, вроде, например, «тара-бара, крута гора», «мели, Емеля, твоя неделя» и т. п., за русской литературой он следил с большою любовью, до последнего времени удерживал в памяти множество стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова и др. и нередко цитировал их в разговоре, любил также приводить остроумные изречения Салтыкова, которого был большим поклонником. Хотя он и горячо любил свою кавказскую родину, но любовь эта была отодвинута на второй план в его сердце, первое же место в нем занимала Россия, как целое, и графа смело можно было назвать русским патриотом в лучшем значении слова. Ничем не отличаясь от русского образованного человека, он лишен был одного из крупных национальных недостатков его, а именно, в нем не было того мелочного самолюбия, которое беспрестанно у нас приводит к тому, что умные и в сущности совсем единомышленные люди легко готовы из-за самого пустого слова или ничтожного прере-кательства рассориться, сделаться чуть не вечными и непримиримыми врагами и пожертвовать, таким образом, интересами коллективного блага — пустой личной обиде, самому мелкому недоразумению. Граф же отличался, напротив, терпимостью к чужим мнениям, не был мелочно обидчив и, не считая себя непогрешимым, всегда спокойно и внимательно выслушивал возражения; это, вероятно, и дало повод обвинять его характер в чрезмерной гибкости, податливости и даже в азиатской хитрости, что было, по моему мнению, совершенно несправедливо, ибо, охотно выслушивая всякие мнения, он оставался на редкость устойчив в своих основных убеждениях и его нельзя было сбить с них. Терпимость же к посторонним и часто враждебным ему взглядам, напротив, служила лучшим признаком той ширины ума, которая и делала из него истинного государственного человека, преследующего главную намеченную им государственную цель, не позволяя отвлекать себя от нее никакими второстепенными препятствиями и меньше всего уколами личного самолюбия. По политическим своим убеждениям — это был умеренный постепеновец, который не мечтал ни о каких коренных переворотах в государственном строе и признавал их положительно пагубными в неподготовленных обществах, но непоколебимо веруя в прогресс человечества и в необходимость для России примкнуть к его благам, крепко стоял на том, что правительству необходимо самому поощрять постепенное развитие общества и руководить им в этом направлении. Поэтому он был за возможно широкое распространение народного образования, за нестесняемость науки, за расширение и большую самостоятельность самоуправления и за привлечение выборных от общества к обсуждению законодательных вопросов в качестве совещательных членов. Дальше этого его реформативные идеалы не шли, и они, с точки зрения западного европейца, едва ли могут быть названы иначе, как весьма скромными и узкими; у нас же реакционная печать нашла их чуть не революционными и, окрестив их названием лжелиберальных, осыпала графа глумлением, стараясь выставить его чуть не врагом отечества. Нельзя не добавить, что ко всем этим преследованиям и клеветам сам он относился очень благодушно и незлобливо и однажды выразился по этому поводу так: «Далась же им эта диктатура сердца! и неужели Катков серьезно думает меня уязвить такой лестной кличкой, которой, на самом деле, я могу лишь гордиться и особенно в такое жесткое и злобствующее время, как наше? Да ведь я бы почел для себя самой величайшей почестью и наградой, если бы на моем могильном памятнике вместо всяких эпитафий поместили только одну эту кличку».

Через день после моего первого посещения граф заехал ко мне на квартиру, познакомился с моей женой и высказал снова такое искреннее желание сойтись покороче, что мы стали видаться довольно часто. В это лето себя он чувствовал настолько порядочно, что всякий день выезжал и, обыкновенно выйдя из экипажа, прохаживался некоторое пространство пешком. Положение его тогда было еще не выяснено, и трудно было считать его окончательно сошедшим со сцены, а потому знакомством его дорожили, и он редко бывал дома один; в Висбадене проживало много русских, и большинство из них, время от времени, навещало его, а из старых знакомых не мало было таких, которые заезжали в Висбаден нарочно для свидания с ним. Лечившиеся в этот сезон в Висбадене датский и греческий короли и приезжавший к ним в гости принц Уэльский также побывали у него: не раз встречал я в его кабинете принца нассауского Николая¹ и супругу его — графиню Меренберг, дочь поэта Пушкина². Я, как человек мало общественный, не с особенной охотой заходил к графу, зная, что у него неизбежно наткнешься на какое-нибудь новое знакомство, а потому тем более бывал редко, когда его ландо подъезжало под балкон моей квартиры и он вызывал меня, чтобы узнать, дома ли я и можно ли с часок поболтать? — тогда можно было с ним беседовать по душе, не стесняясь присутствием незнакомых лиц.

Для общей характеристики взглядов графа Михаила Тариеловича могу повторить только сказанное рке мною раньше о его политических убеждениях относительно благоусгроения России и разве прибавить, что и в обсуждениях западноевропейской политики он всегда оставался на точке зрения последовательного либерала, строго убежденного защитника органического прогресса, с одинаковым несочувствием относившегося ко всем явлениям, задерживающим нормальный рост и правильное развитие народов, с какой бы стороны эти явления ни обнаруживались, со стороны ли нетерпеливых, радикальных теоретиков, спешивших приложить принципы, выработанные работой передовых кабинетных мыслителей, к государственной жизни, или со стороны представителей реакции, не пренебрегающих никакими мерами, чтобы искусственно задержать пробуждающееся самосознание народных масс, вместо того чтобы открыть ему правильные пути для его последовательного развития. Поэтому он одинаково горячо восставал и против нездорового преобладания, приобретенного радикалами на дела Франции, и против той политики железа и ежовых рукавицах, какую с таким успехом применяет Бисмарк³ в делах той остальной Европы, которая входит в орбиту германского влияния. Но доктринером графа назвать было нельзя; от доктринерства его спасали его редкий здравый смысл и та обширная и всесторонняя практическая деятельность, через которую он прошел; он хорошо понимал, что жизнь государства так сложна и разнообразна, что не может быть уложена в известные рамки и подчинена заранее составленной программе, а потому даже для ошибок людей не сочувственных ему взглядов склонен был находить если не оправдание, то объяснение в этих неподдающихся кабинетному предусмотрению условиях жизни. Помню однажды, беседуя по поводу того, как французские радикалы, начиная с Гамбетты⁴ и кончая Флоке⁵, лишь только достигали сами кормила правления, неминуемо вынуждены были подменивать свой яркий радикализм — убеждениями более бледных цветов и начинали устраивать разные уступки действительности, граф сказал: «Да, принципы — одно, а власть — другое, и, связавши их вместе, далеко не уедешь; это все равно что запречь в одну упряжку ломовую лошадь с кровным скакуном. У нас это очень наглядно и остроумно объяснил покойный министр народного просвещения Ковалевский: когда он

из попечителей Московского учебного округа был назначен министром, то на одном из первых докладов директор департамента представляет ему на утверждение три ходатайства его же, Ковалевского⁶, по званию попечителя, и на все три Ковалевский-министр кладет резолюцию: отказать; тогда удивленный директор решается ему заметить, — что ведь это его же собственные ходатайства, и на это Ковалевский дал следующий ответ: «Знаю, но я писал эти ходатайства, когда не был министром; когда стоишь внизу, то обыкновенно многого не видишь, а как заберешься на верхушку горы, то горизонт делается шире и тут только лучше начинаешь отличать соотношение предметов, лежащих у тебя под ногами».

Политических споров между нами не возникало, так как мы мало расходились в основных убеждениях, а если иногда и встречались разногласия в мелочах, то граф, не терпевший мелочных и праздных препирательств, обыкновенно первый же старался прекратить их миролюбивым образом. Кроме рассуждений о политике, он любил также передавать разные эпизоды из всего им пережитого, слышанного или читанного, много сообщал о Кавказе, не только о современном по своим личным впечатления, но и из прежней его истории, почерпнутой им из источников печатных и не печатных. Рассказчик он был увлекательный, умел схватить выдающуюся сторону передаваемого и представить так рельефно и обстоятельно, что, слушая его, казалось, читаешь интересно написанную книгу; при его богатой памяти, запас этих рассказов был до того неистощим, что редкий день я уходил от него, не выслушав чего-нибудь нового, оригинального, и крепко теперь упрекаю себя, что не записывал тотчас же всего, оттого многое мною или позабыто, или не может быть восстановлено в той блестящей, талантливой передаче, которая давала этим рассказам особенный интерес, обрисовывая лучше всего замечательную личность самого рассказчика. Конечно, со временем личность графа и вся его деятельность будет подробно и со всех сторон изучены будущими биографами на основании официальных документов; я же постараюсь сообщить то немногое, что сохранилось у меня в памяти из рассказов графа о его детстве и ранней молодости, полагая, что и эти скудные данные могут пригодиться для выяснения образования его характера, а также отчасти познакомить современников с его, так сказать, доисторическим периодом жизни.

Белоголовый ИЛ. Воспоминания и другие статьи. М., 1897. С. 186—202.

¹ Нассау — германское герцогство, существовавшее до 1866 г. Затем вошло в состав прусской провинции Гессен-Нассау.

² Пушкина Наталья Александровна (1836—?) — по первому браку Дубельт, по второму — графиня Меренберг как супруга принца Нассауского Николая.

³ Бисмарк Отто фон Шенхаузен (1815—1898) — князь, первый рейхсканцлер Германской империи в 1871 —1890 гг. На прусско-милитаристской основе осуществил объединение Германии.

⁴ Гамбетта Леон (1838—1882) — премьер-министр и министр иностранных дел Франции в 1881 —1882 гг. Лидер левых буржуазных республиканцев, член «Правительства национальной обороны» (сентябрь 1870 г. — февраль 1871 г.). В 1870 г. выступал против клерикалов и монархистов.

⁵ Флоке Шарль-Тома (1828 —1896) — французский политический деятель. С 1871 г. — депутат-радикал. В 1885—1888-м и 1889—1893 гг. — президент палаты депутатов. В 1888 —1889 гг. занимал пост министра-президента.

⁶ Ковалевский Евграф Петрович (1790—1886) — государственный деятель. В 1856 г. попечитель Московского учебного округа; в 1856—1861 гг. — министр народного просвещения, проявил заботу о народных училищах. В дальнейшем — член Государственного совета.

№ 83

«ДЛЯ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ У НЕГО НЕ ХВАТАЛО ЗНАНИЯ РОССИИ»

Находясь в апогее своей власти и влияния, Лорис-Меликов очень дорожил советами сенатора Михаила Евграфовича Ковалевского¹, первоприсутствующего в уголовном кассационном департаменте Сената, и часто виделся с профессором А.Д. Градовским, с которым меня связывали старая дружба и единство взглядов на многие вопросы. Глубокий и многосторонний ученый, последней исходною точкою и целью всех своих научных трудов считал личность в ее правовых условиях, ту личность, о которой так часто забывает современное государство, опираясь лишь на свои права и подавляя отдельного человека, которому предоставляется лишь исполнение обязанностей. Такое умаление личности, одинаково свойственное, хотя и по разным основаниям, и абсолютизму, и социал-демократическому строю, не раз отмечалось Градовским. Вот почему не образ правления, а задачи и способы управления преимущественно привлекали к себе его внимание. Он настаивал на необходимости политического воспитания личности и, следовательно, целого общества. Отсюда его горячее отношение к внутреннему смыслу реформ Александра II. Видя в Лорис-Меликове человека, желавшего на практике осуществлять его идеалы, Градов-ский относился к нему с величайшим сочувствием и, заходя ко мне или встречаясь со мною, рассказывал о нем с восторгом, передавая мне содержание своих с ним бесед. При этом не раз и настойчиво повторял он мне, что Аорис расспрашивает его обо мне и нередко упоминает мое имя в своих беседах. Однажды, после такого рассказа, Градовский на мой вопрос: «К чему ты мне об этом постоянно говоришь?» — воскликнул: «Боже мой! Да неужели ты не понимаешь, что ему, очевидно, хочется ближе с тобою познакомиться и что тебе следовало бы пойти к нему?» Я объяснил моему увлекавшемуся другу, что последнее сделать невозможно: Лорис-Меликов, как его называют, — «полномочный диктатор», а я — судья, деятельность которого постоянно подвергается суровой и односторонней служебной критике и упорным нападкам со стороны влиятельного московского публициста. Все это, а также и достоинство носимого мною звания делают немыслимым личный почин с моей стороны в нашем знакомстве. Мой приход к Аорису может быть истолкован как желание достигнуть, путем личного знакомства со «всемогущим», по общим отзывам, министром, повышения или других «великих и богатых» милостей. Но судья, подобно жене Цезаря², — Ье с1о к раз ё!те зоирдоппе*.

Наконец, Лорис может, если желает, пригласить меня к себе и — в силу данной ему власти — даже вызвать официально к себе. «Это ему неловко по разным причинам, — сказал мне Градовский, — да и ты, пожалуй, будучи в дурном настроении, спросишь его: «Что вам от меня нужно?» — а он человек впечатлительный и обидчивый». — «Но ведь тот же вопрос он может задать и мне», — отвечал я, и тем наш разговор окончился.

Осенью 1882 года я встретил Лорис-Меликова на вечере у К.К. Грота³, который нас и познакомил. «А! — сказал уже находившийся не у дел Лорис, шутливо грозя мне пальцем, — не хотел ко мне прийти!» — «Не мог», — ответил я. «А почему?» Я повторил ему сказанное Градовскому. Умное лицо Лорис-Меликова осветилось мягкой улыбкой, и он, горячо протянув мне руку, воскликнул: «Душа моя! Правильно! Чудесно! Так и следовало! Ну, а теперь ко мне придете?» На другой день мы разменялись визитами, не застав друг друга. Прошел еще год с лишком. Я проводил лето 1884 года в Висбадене, больной и нервный, живя в водолечебнице 01е1епшиЫе, в двадцати минутах ходьбы от центра города. Узнав, что туда же, на №со1а1з1та55е в дом № 7, в весьма скромную квартиру, переехал Лорис-Меликов, семья которого жила в Швальбахе, я зашел навестить его, и с этого времени между нами завязались самые дрркеские отношения. Общительного по натуре Лорис-Меликова не могли удовлетворять разные немцы из русских чиновников, жившие на свои пенсии в Висбадене, и случайные приезжие из России, мало интересные уже потому, что Висбаден стоит в стороне от торной дороги в Париж, Швецарию и Италию. В своих письмах ко мне не раз жаловался он на скуку, наводимую их посещениями. Во мне нашел он отзывчивого и внимательного слушателя и собеседника. Мне мог он открывать свою наболевшую душу и свое уязвленное сердце, уверенный в моем сочувствии и понимании. Мои рассказы из области житейского и служебного опыта очень интересовали его, освещая иногда перед ним людей, кото-

Должен быть выше подозрений (фр.).

рых он знал мало, и события, о которых он не имел верного представления, прожив долгие годы на Кавказе. Почти каждый вечер он ждал меня с нетерпением, и мы проводили два-три часа в оживленной беседе, в душной комнате с затворенными окнами (он очень боялся простуды и постоянно чувствовал себя о зябшим), среди облаков дыма, иногда за стаканом тяжелого кахетинского вина. Теплый летний вечер смотрел в окна и манил на воздух, но Лорис-Меликов так тревожно следил за каждым моим движением, обличавшим желание уйти, и так иногда трогательно просил «еще посидеть», что приходилось уступить и лишь при бое башенных часов, возвещавших о трех четвертях одиннадцатого, беглым шагом стремиться через парк домой, где лечебное заведение запиралось, безусловно, в 11 часов.