Графиня де Шарни (Часть 3)

Дюма Александр

– И тем не менее это правда, государыня. Враг по природе, по характеру. Король присягнул Конституции три дня назад, да?

– Да. И что же?

– Вернувшись сюда, король был вне себя от ярости и в тот же вечер написал императору.

– А как, полагаете вы, мы должны были отнестись к этому унижению?

– Ну вот, видите, государыня: враг, смертельный враг! Враг упорный. Ведь сердце короля, воспитанника главы иезуитской партии господина де Ла Вогюийона, в руках попов, а они являются врагами нации. Притом король неизбежно оказывается главой контрреволюции, и даже если он не покидает Париж, то все равно находится в Кобленце с эмигрантами, в Вандее с попами, в Вене

и Пруссии со своими союзниками Леопольдом и Фридрихом. Король ничего не сделал, то есть я допускаю, государыня, что он ничего не делает, - тон Барнава стал еще печальней, - но за отсутствием его лично используется его имя - в хижине, в церкви, в замке. Несчастный король, добрый король, святой король! И вот революционной власти противостоит ужасный мятеж, государыня, - мятеж жалости!

– Вот вы говорите мне это, господин Барнав, но, право, разве не вы первый пожалели нас?

– Да, государыня, пожалел, и сейчас жалею, искренне жалею, но есть разница между мной и теми, о ком я говорю: они своей жалостью ведут вас к гибели, а я старался спасти.

– А скажите, сударь, у тех, что приходят, и, если верить вам, приходят, чтобы начать с нами войну на уничтожение, есть какой-нибудь предварительный уговор, заранее подготовленный план?

– Нет, государыня. Я слышал пока только неопределенные разговоры: не употреблять на открытии титул .величество., поставить не трон, а обычное кресло слева от председателя.

– Вы усматриваете в этом нечто большее, чем поступок господина Туре, усевшегося, потому что король остался сидеть?

– Во всяком случае, это шаг вперед, а не назад. Но вот что страшно, государыня: господа де Лафайет и Байи будут смещены со своих постов.

– Ну, о них-то я ничуть не сожалею, - бросила королева.

– И вы совершенно не правы, государыня: господа Байи и де Лафайет - ваши друзья. Королева хмуро улыбнулась.

– Да, ваши друзья. Быть может, последние друзья. Поэтому берегите их и, если они сохранили хоть каплю популярности, воспользуйтесь ею, но поторопитесь: их популярность вскоре рухнет точно так же, как моя.

– Короче говоря, сударь, вы указали бездну, довели до края, заставили увидеть ее глубину, но ни слова не сказали, как избежать падения в нее. Несколько секунд Барнав молчал. Затем, горестно вздохнув, он вымолвил:

– Ах, государыня, зачем вы остановились на пути в Монмеди?

– Вот так так!
– бросила королева.
– Господин Барнав одобряет бегство в Варенн!

– Нет, государыня, не одобряю, так как положение, в каком вы находитесь теперь, - естественное следствие вашего бегства, но, поскольку бегство привело к таким последствиям, я сожалею, что оно не удалось.

– Получается, господин Барнав, член Национального собрания, посланный им вместе с господами Петионом и Латур-Мобуром доставить короля и королеву обратно в Париж, сегодня сожалеет, что король и королева не бежали за границу?

– Поймите меня, государыня: тот, кто сожалеет об этом, не является членом Национального собрания и сотоварищем господ Латур-Мобура и Петиона; это просто Барнав, являющийся вашим почтительным слугой и готовый отдать за вас жизнь, то есть все, чем он обладает.

– Благодарю вас, сударь, - ответила Мария Антуанетта.
– Тон, каким вы сделали это предложение, свидетельствует, что вы - человек, способный исполнить его, но я надеюсь, мне никогда не понадобится потребовать от вас подобного доказательства вашей преданности.

– Тем хуже для меня, государыня!
– промолвил Барнав.

– Почему же тем хуже?

– Погибнуть ради того, чтобы погибнуть... Я предпочел бы погибнуть сражаясь.

А между тем произойдет вот что: пока в глуши своего Дофине, где я окажусь совершенно бесполезен вашему величеству, я буду желать всего самого лучшего, но скорее молодой, прекрасной женщине, нежной и заботливой матери, чем королеве, ошибки, совершенные в прошлом, будут творить будущее; вы рассчитываете на иностранную помощь, но она не придет или придет слишком поздно; якобинцы захватят власть в Национальном собрании и вне его; вашим друзьям придется, спасаясь от преследований, бежать из Франции, те же, кто останется, будут арестованы и заключены в тюрьму; я окажусь среди них, так как не желаю бежать. Меня будут судить и приговорят. Быть может, моя безвестная смерть окажется для вас бесполезной, и, возможно, вы даже не услышите о ней, ну, а если даже слух о ней дойдет до вас, она ничего вам не даст, и вы забудете про те несколько часов, когда у меня была надежда быть вам полезным...

– Господин Барнав, - с величайшим достоинством промолвила королева, - я не знаю, какую судьбу готовит нам с королем будущее, но твердо знаю одно: имена людей, которые оказывали нам помощь, навсегда записаны в нашей памяти и, что бы с ними ни случилось, счастье их ждет или беда, они никогда не останутся нам безразличны. А пока могу ли я, господин Барнав, что-нибудь сделать для вас?

– Да, государыня, и только вы. Вы можете доказать, что в ваших глазах я не был совершенно никчемным существом.

– Что я должна сделать для этого? Барнав опустился на одно колено.

– Пожаловать мне поцеловать вашу руку, государыня. На давно уже сухие глаза Марии Антуанетты навернулись слезы; она протянула молодому человеку белую холодную руку, к которой в течение одного года прикоснулись губами два самых красноречивых оратора Национального собрания - Мирабо и Барнав. Барнав действительно лишь коснулся ее губами; чувствовалось: несчастный безумец боится, что если он приникнет к этой прекрасной беломраморной руке, то уже не сможет оторваться. Поднявшись, Барнав произнес:

– Ваше величество, я не могу с гордостью сказать вам: "Монархия спасена!" - но говорю: "Если монархия обречена на гибель, тот, кто никогда не забудет, какой милости только что удостоила его королева, погибнет вместе с нею!" После чего, поклонившись королеве, он удалился. Мария Антуанетта, вздохнув, следила, как он уходит, а когда дверь за ним закрылась, прошептала:

– Бедный, выжатый лимон! Как мало времени потребовалось, чтобы от тебя осталась одна только кожица!

XXIIIПОЛЕ БИТВЫ

Мы попытались рассказать о страшных событиях, происшедших на Марсовом поле вечером 17 июля 1791 года; теперь же, представив нашим читателям разыгравшуюся тут трагедию, главными действующими лицами которой были Байи и Лафайет, попробуем показать, какой вид имела сцена, на которой совершилась эта трагедия. Она являла собой зрелище, потрясшее молодого человека в мундире офицера национальной гвардии, который, пройдя по улице Сент-Оноре, перешел через мост Людовика XV и вышел на Марсово поле по улице Гренель. Марсово поле, освещенное еще на треть не достигшей полноты луной, которая плыла среди тяжелых черных туч, время от времени скрывавших ее, являло собой самую зловещую картину. Оно выглядело как поле битвы, покрытое убитыми и ранеными, по которому словно тени бродили люди, в чьи обязанности входило бросать мертвецов в Сену, а раненых относить в военный лазарет Гро-Кайу. Молодой офицер, за которым мы следовали от улицы Сент-Оноре, на миг остановился в проходе на Марсово поле, с простодушным ужасом молитвенно сложил руки и пробормотал: