Гребаный саксаул
Шрифт:
Капитан положил в стол мой комсомольский билет и деньги.
Будущее представлялось таким ужасным, что я решил об этом не думать.
Я вышел на крыльцо. По деревянной крыше курилки ходили воркующие горлицы.
Помощником дежурного по части был прапорщик Степанцов. Он вышел вслед за мной. Достал из кобуры пистолет, тут же, на ступеньках, проверил обойму. Дослал патрон в ствол. В утренней тишине звонко клацнул затвор.
– Наручники одевать будешь?- Спросил я.- Или так расстреляешь?
–
– Мстительным тоном сказал Степанцов.- Я тебя при попытке к бегству шлёпну!
Мне вспомнился анекдот, который рассказывал ещё Штеплер.
Перед дембелем пишет солдат домой: "Мама, пожалуйста купи поросёнка и назови его Прапором. Отслужу, вернусь домой и убью эту свинью»!
Мы направились к автопарку. Там нас уже ждала дежурная машина.
Позади оставались набитые солдатами казармы, похожие на бараки. Цветущие праздничные деревья вдоль забора и белёсое, похожее на бельмо, солнце.
Впереди ждала гауптвахта, уже ставшая родной. Голые нары, цементный пол.
Зелёный армейский «Урал» с брезентовым фургоном, подняв облако серой пыли, затормозил возле металлических ворот с красной звездой. Гарнизонная гауптвахта. Приехали. Грёбаный саксаул!
Днём меня отправляли работать на ЖБИ, там почему то работали одни женщины. Их было человек десять. Все русские. Полуголые. С татуировкам на загорелых мускулистых руках. Потом оказалось, что это зэчки, отбывающие «химию» на комбинате.
У них было много всего- сисек, губ, рук, ног. Из промасленных роб выпирали крепкие пухлые задницы. За два года службы в Средней Азии я почти не видел, чтобы местные мужики работали, укладывали рельсы, таскали кирпичи. Вкалывали русские и бабы. Южные мужчины же чинно сидели в прохладных магазинах. Отпускали товар на складах. Выписывали квитанции в диспетчерских.
Зэчки меня жалели. Поручили самую лёгкую работу, стропалить бетонные кольца.
На обед мне выдавали рубль, на который в местной столовой я покупал пиво. Женщины на электроплитке в вагончике- бытовке готовили лагман. В кастрюле шипело и булькало.
В бытовке пахло сигаретным дымом и дешёвыми цветочными духами. Стол был покрыт зелёненькой клеенкой. Над ним висела засиженная мухами лампочка без абажура. Вдоль стены стоял топчан, застеленный серым солдатским одеялом.
После обеда было уже не до работы, работницы ЖБИ были готовы на всё.
Пусть работает железная пила
не для того меня маманя родила
Пела бригадирша Зина, сверкая железными зубами. И спрашивала меня:
– За что тебя, сладенький?
Я отвечал- За кражу огурцов!
– Завтра тебя ещё привезут, уголовничек?
Ночью в длинном коридоре гауптвахты, выкрашенном
На третьи сутки караульный гремя ключами открыл дверь. В камеру вошёл пьяный Мишка Беспалов.
На нарах в углу, укрывшись шинелью, лежал молодой казах из артиллерийского полка.
Мишка пнул нары.
– Пошли со мной!
Казах очумело тряс головой.
Мишка зарычав схватил его на руки и бросил спиной на бетонный пол.
Раздался глухой стук, словно на пол уронили мешок с мукой.
Я что-то закричал. Кажется я матерился.
Пришедший в себя Мишка пятился задом.
Пришёл начальник караула. Казах не говорил по русски. Он вообще ничего не говорил, только закатывал глаза. Все сказали, что спали и ничего не видели. Караульный пояснил, что казах упал с нар.
У меня закончились сигареты. Хотелось курить. В карауле стояли вевешники. Просить было бесполезно. Я укрылся шинелью с головой и затих.
Я не думал, о казахе. Мне его почему то было его совсем не жаль. Я разучился жалеть людей. Перед глазами стояла прошлая ночь.
Мы танцевали. Я держал в ладонях крепкое и теплое даже через платье женское тело. Смотрел в наглые и пьяные глаза. И видел в них, что она знает, что со мной делать.
Кто она после этого, блядь или не блядь? И что делать, если она всё таки блядь, но я её кажется люблю.
Я спрашивал себя, зачем нужно было взрослой умной женщине связываться со мной сопляком?
А может быть ей было необходимо что-то, выходящее за рамки её скучной обыденной жизни. Нечто такое, что позволило бы ей забыть о работе, о скучной жизни. Хотя бы на время. На ночь, на час отключиться от всего этого. Полюбить! И самой поверить в это. Пусть это будет ненадолго, пусть придумано, притворно. Но полюбить. Но тогда, почему она сказала мне, чтобы я больше не приходил к ней. Никогда!
От мыслей меня отвлек таракан. Он полз по стене, шевеля будённовскими усами. Я задремал.
В чувство приводит окрик, нарочито грубый и резкий, как удар по кровельному железу.
– Тюрьма, подъём!
Утром казаху стало совсем плохо. Его отправили в гражданскую больницу. Шум поднимать не стали. В документах написали, что он застудил почки.
Через два дня Мишку Беспалова осудили. Ему дали два года дисбата.
Через пять суток я вернулся в роту. Саржевский уехал домой вместо меня. Говорят, что его видели на вокзале перед прибытием поезда. На груди был полный комплект значков, включая парашютист-инструктор. Уволились Женька Горячев, Андрей Ильченко, Кот, Китаец, Рашид Багаутдинов. Из дембелей остались только я и Юрка Коняев. Голый по пояс, он подкидывал в умывальнике гирю.