Грим
Шрифт:
Но неясное, необъяснимое смятение осталось в глубине души, даруя лишь призрачное спокойствие.
Грим не ответил на ее просьбу увидеться, Гермиона зря прождала его целый час на Астрономической башне. Это беспокоило больше всего. Ведь они так и не помирились, не успели поговорить после чудесного спасения из проклятого города. Грим просто переместил Гермиону в свою лондонскую квартиру и моментально исчез, не дав ей ни единой возможности объяснить что-либо, обсудить побег из Тарбета, в конце концов.
И
Поцелуй «напоказ», тайные встречи, которые неизменно приводили к печальным, а то и трагическим случаям, разговоры о судьбе, о жизни и смерти, о праве людей творить правосудие. Странные слова, пугающие примеры из жизни и глухая тоска в голосе Грима.
Неужели только из-за этого Гермиона постоянно думает о нём, анализирует их разговоры, а при встрече неосознанно желает прижаться к нему, почувствовать если не сердцебиение, то хотя бы тепло его тела, означающее, что он живой, он здесь, рядом с ней — и это не сон.
Что это — жалость или нечто большее? И хочет ли она это большее, пугающее своей неизвестностью и, возможно, невзаимностью? А может, перестать трепыхаться, отдаться воле судьбы: плыть по течению реки, не сопротивляясь и не беспокоясь о будущем? Единственный раз просто наслаждаться жизнью, каждым моментом, проведенным с ним, и забыть обо всех неразрешенных вопросах.
И где только найти ответы?
— Привет, Гермиона! — крикнул Хагрид и утер пот со лба. — Это последняя елка! Красавица, не правда ли?
— Красивая, — согласилась Гермиона.
— Мы тут с моим зонтиком немного постарались, — по секрету шепнул Хагрид.
Гермиона улыбнулась. Хотя полувеликана давно оправдали, он так и не приобрел себе волшебную палочку, но и со своим розовым зонтиком не расстался.
— Поможешь с украшениями? — спросил лесничий. — А то Минерва опять начнет придираться, что собачьи кости не подходят для елки.
— Я помогу.
— Что-то случилось, Гермиона? — сощурив глаза, спросил Хагрид.
— Ничего, Хагрид, ничего не случилось. Все это зима — долгая, холодная, бесконечная, — вот и я как будто замерзла. Но ничего: весна придет, и все обязательно наладится.
— И Грохх что-то хандрит, неспокойно ему, говорит, беду чует. Да и кентавры опять про звезды и яркий Марс болтают. Хоть бы раз внятно объяснили, что происходит. Гермиона, ты меня слушаешь?
— Да, что там Грохх говорит?
Хагрид задумчиво покачал головой.
— Ничего не говорит. Все хорошо.
Гермиона грустно улыбнулась и взмахнула волшебной палочкой — самую высокую елку увенчала большая красная с золотистым отливом звезда.
*
Было
Покой.
Она давно не чувствовала его. Слишком давно. Почти забыла, что значит, когда на душе спокойно. Даже во сне ее постоянно мучила смутная неясная тревога, не дающая уставшему рассудку расслабиться.
Но не сегодня. Сегодня безотчетное чувство страха и напряженное ожидание опасности растворилось в небытие.
Сквозь полузакрытые веки Гермиона разглядела темно-синий ободок окна, едва различимый во мраке комнаты.
— Спи, — произнес знакомый мужской голос над самым ухом.
Гермиона послушно закрыла глаза, ощущая, как мужчина сильнее прижимает ее к себе. Она лежала к нему спиной, но знала, что это был Грим. Его голос, его крепкие объятия, покой, который она ощущала, лишь находясь рядом с ним.
Он был рядом. Остальное не имело значение.
Хотя нет.
Единственное, что сейчас имело для нее значение — жажда. Она задыхалась от жажды обладать им. Уставший мозг требовал отдыха, но тело желало иного…
Гермиона распахнула глаза. Ее окружала тьма — тяжелая, сладкая, как и бесстыдные желания, разгорающиеся внутри.
«Я ослепла», — эта мысль позабавила ее.
— Я хочу тебя, — поцеловала его куда-то в уголок губ и опустила руку ниже, проверяя его желание.
— Ненасытная, — сказала темнота голосом Грима.
Она и была ненасытной. Ее тело горело. Жажда была дикой, безудержной. Настоящий голод. Если он не утолит ее голод, она умрет.
Он резко вошел в нее. С ее губ сорвался крик. Жажда отступила на миг и накатила снова удушающей волной.
Новый толчок — новая волна удовольствия, смешанная с болью.
Вокруг темнота, но Гермионе и не нужно зрение, главное — ощущать, каждой клеточкой ощущать его внутри себя. Внизу живота разгорался пожар.
— Сильнее, — застонала она.
Она двигала в такт бедрами вмести с ним, но, даже ощущая его внутри себя, продолжала хотеть его. Безумие. Настоящее безумие.
Гермиона кончила, и тут же тяжелая полупрозрачная пелена, сотканная из образов и видений, накрыла ее с головой. Она не видела, не слышала, перестала чувствовать что-либо. Вакуум.
Остались только сны — болезненные видения, в которых выдумка слилась с реальностью в бесконечный гнетущий кошмар. Темные силуэты с горящими огнями вместо лиц, крики диковинных зверей, теплый дождь с приторно-сладким вкусом.
Кап-кап.
Капля капает на губы, язык, попадает в горло.
Боль.
Удушье.
Горло изнутри будто покрылось волдырями. Гермиона закашлялась, на глазах выступили слезы, мир вокруг бешено завращался, врываясь в сознание проблесками неяркого света.