Гроза над крышами

Бушков Александр Александрович

Тарик слушал жадно. Он прекрасно понимал, что папаня с маманей, будучи совсем юными, даже не женихом и невестой, дружили в точности так, как и все дружат: ходили за ручку, целовались вдали от глаз и даже... (А когда-то, трудно представить, и вовсе знакомы не были!) Вот только впервые в жизни маманя рассказала хоть что-

то о своей юности, а уж папаня не рассказывал никогда. И Тарик предположил с большим знанием вопроса:

— Но уж на вашей-то улице все шло гладко, как положено...

— Да вот не всегда, — сказала маманя охотно. — Отец твой ведь был парнем с другой улицы, отсюда и хлопоты. Выкупное он платил аккуратно, и претензий к нему у наших не было, только один мой сосед никак не хотел

угомониться. Я ему и надежд не подавала никогда, и в глаза говорила, что ходить с ним не буду, потому как прочно дружу с твоим отцом, а он все не унимался, вставал поперек дороги при каждом удобном случае. Отец с ним три раза дрался — не стукался, как обычно заведено, а именно что дрался по-настоящему, на речку уходили, без девчонок...

Тарику и это было знакомо. Пусть очень редко, но попадались такие неугомонные: не принимали в расчет ни честно заплаченное выкупное, ни то, что девчонка прочно дружит с другим и никогда с ним ходить не будет. Вот и дрались всерьез. Кому одного раза хватало, кто долго не мог угомониться — к неодобрению собственной ватажки, в конце концов убеждавшей такого не ломать негласки...

— А потом отвязался? — спросил он, чтобы узнать побольше, страшно интересно было.

— После третьего раза, когда получил пуще прежнего, отвязался, — фыркнула маманя прямо по-девчоночьи. — Но и твой отец получил неслабо: один глаз на неделю заплыл, зубы шатались... — И тут же, словно очнувшись от приятного сновидения, сказала уже другим голосом, взрослым: — Тарик, не должен ты с этого брать пример. Это давно было, теперь твой отец — уважаемый Цеховой, каким и ты, я очень надеюсь, станешь. Так что старайся из-за девчонок не драться, нехорошо это...

— Не буду, маманя, святое слово, — сказал Тарик.

И ничуть не кривил душой (не еретик какой, чтобы нарушать святое слово). Все же драться из-за девчонок и стукаться — разные вещи. Стукаться и с друзьями приходится, хоть и редко, — и эта негласка дружбу не портит...

— Политесно будет, если и ты эту девочку в гости как-нибудь пригласишь, — сказала маманя. — Отец против не будет, заранее тебя заверяю. Я бы пирог испекла с кролатиной, твоей девочке наверняка понравится — отец говорил, что в Гаральяне кролов нет, только дикие зайцы, а они не всегда попадаются. Гаральянцы зайчатину особенно уважают...

Тарик чуточку удивился: раньше маманя и не заикалась, чтобы он приглашал в гости девочек, с которыми дружил, хотя про обеих знала — на улице Серебряного Волка, как и на других в Зеленой Околице, такие вещи в тайне не удержишь, это только каменярам с их многолюдством удается. Не хотелось признаваться, что пока совершенно туманно, захочет ли Тами с ним дружить, и Тарик, придав себе значительный вид, заверил:

— Как-нибудь обязательно приглашу...

— Только заранее предупреди, чтобы я пирог испекла.

Надо же, разрешение на гостью, да еще и с пирогом! Небывалая вещь, с ходу и не придумаешь, как истолковать... Чтобы побыстрее развязаться с разговором, принимавшим насквозь непонятный оборот, Тарик отодвинул тарелку, на которой не осталось сладких печенюшек, и спросил:

— Маманя, по огороду ничего делать не надо?

— Не надо, Нури справится. А вот завтра утречком бочку наполнишь, вода кончается...

— Непременно, — пообещал Тарик и встал. — Пойду я, маманя, сейчас ватажка соберется.

— Ну что ж, гуляй, заслужил. Две недели каникулярных можешь бездельничать...

— Ну, совсем уж бездельничать не придется, — солидно сказал Тарик. — Завтра в порт прирабатывать...

И пошел к себе в комнату, единственным хозяином которой был уже три года. Неизбежные приготовления к сходу ватажки, как всегда, заняли немного времени: старательно прилепил к блузе значок ватажки — волчий

силуэт из настоящего серебра. У каждой ватажки был свой, но у них самый почетный: Серебряный Волк, доставшийся в наследство от ватажки старшего брата, где Тарик был приписным, а вслед за Тариком, когда ватажка родилась, такой же сделали и все остальные, что обошлось гораздо дороже и поглотило изрядную часть скудных по тем годам накоплений — но почет, понятное дело, дороже. Бросил в сумку, еще пахнувшую копченой рыбехой, три медных шустака — вот и все сборы. Вышел из дома, конечно же, босиком — в эту пору все ходили босоногими, с каковой привычкой прощаешься, только став Подмастерьем.

Нури все так же возилась в огороде. Бабушки Тамаж уже не было на лавочке — и Тарик привычной дорогой, как уже не раз до того, направился на задний двор «Уютного вечера», зорко оглядев улицу и убедившись сначала, что нигде не маячит Хорек. Клятый цветок баралейника, отсюда видно, все так же висел невысоко над крышей дядюшки Ратима, разве что чуточку потускнев, что ли, как и следовало ожидать. Завтра к полудню наверняка совсем истает, что не избавляет от тягостных раздумий ничуть: впервые эта погань появилась на родной улице, а так и непонятно, по-прежнему держать это в себе или рассказать наконец друзьям, поклявшись, что ничегошеньки он не выдумал...

Обширный задний двор таверны был пуст, ворота затворены — судя по свежим следам колес и копыт в пыли, здесь уже побывали телеги с напитками и припасами. Обе задние двери, как всегда, прикрыты, из обеих труб не идет дымок — дядюшка Ягош любил малость похвалиться, что и блюда кухонные у него готовят, и закуски делают аккурат к вечернему многолюдью, а не за несколько часов загодя, как у иных нерадивых собратьев по ремеслу, так что все свежее, гости дорогие, без обмана...

Выходящие на задний двор окна приотворены, и в таверне, как обычно в эту пору, тишина. Уверенно остановившись у правой двери, Тарик не тихо и не громко просвистал условленный сигнал — и очень скоро на низкое крылечко выскочил Чанури, сынок дядюшки Ягоша, вот уже год как Подмастерье-Подавальщик, парень свой, надежный, соблюдавший все негласки. И самый богатый Подмастерье на улице Серебряного Волка: за расторопность гости его награждали не щедро, грошами и трояками (ну, иные перед самым закрытием проявляли пьяную щедрость), однако мелкой меди набиралось столько, что каждую неделю Чанури ходил к меняле с солидным мешочком.

Никаких речей и не требовалось, все происходило уже год по заведенному порядку: они перемигнулись, Тарик отдал сумку — и очень быстро Чанури ее принес уже приятно потяжелевшую, но далеко не всякий посторонний глаз угадал бы, что там за пузатенький предмет покоится... Перемигнулись еще раз, и Тарик пошел со двора босиком по теплой земле.

Со строгой точки зрения писаных регламентов за только что совершенное подлежали дюжине розог и продавец, и покупатель. С точки зрения давних негласок не было ничего плохого в том, что раз в неделю Тарик покупал неправедно корчагу пива — все взрослые через это прошли, тут главное — не попадаться. Только такой свин, как Хорек, может обернуть все по регламенту, но его поблизости не имеется, а выслеживать он не станет — в первую очередь оттого, что не получит от этого и медного гроша мзды: дядюшка Ягош, конечно же, знать ни о чем не знает, сам он пива нс продавал, а то, что он прекрасно помнит собственные поступки в тех же годочках, ни за что не докажут и сотня Хорьков. И все равно хорошо, что через пару месяцев об этих покупках с заднего двора можно будет забыть: все Подмастерья имеют право посещать таверны открыто, правда, сидеть только в отведенном для них зале и первые два года пить исключительно пиво — но Подмастерья тоже ходят на задний двор, разве что уже не за пивом, каковое могут попивать открыто...