Гвардейские залпы
Шрифт:
можно ли стрелять прямой наводкой?.. И это нужно было проверить.
А скорый между тем приближался к родным местам.
Я вез Тане сибирские гостинцы - три малюсеньких, еще никогда не виданных рябчика, пару омулей и горшочек соленых груздей. В Барабинске удалось сторговать небольшой пуховый платок. Вот уж она обрадуется!
Соседи по купе увязывали громадные баулы и чемоданы, а я уже стоял в тамбуре. "Приедет Таня? Телеграмму я дал, но путь до станции неблизкий, да и в цехе наверняка авралят".
Поезд медленно прошел
– Думал, не придешь. Далеко. Конец года. План...
– Выполнили!
– Таня радостно смеется.
– Еще к утру. Юдин многих отпустил и сам ушел. Мы вместе выходили, и я прямо на поезд.
– Я тут привез...
– я потряс мешком и рассказал Тане о рябчиках.
Таня всплеснула руками:
– Ешь ананасы, рябчики жуй!.. Попробуем!
Домой ехали пригородным. Таня ни на минуту не умолкала, рассказывала заводские новости.
Завод должен получить переходящее Красное знамя Комитета Обороны... У Коробкова сына вторым орденом наградили и звание капитана присвоили. Старик радуется, ходит и всем письмо показывает.
Внезапно она замолчала. В вагоне никого не было. Вся вспыхнув, она сделала мне знак придвинуться поближе.
– Я весь месяц думала... В общем, я хотела тебе сказать...
Теперь щеки ее пылали огнем. Я все уже понял и боялся пошевелиться.
– Я тоже... давно хотел сказать...
– Но не говорил же!
– Стеснялся...
– и торопливо добавил: - Хорошо мне будет на фронте. Думать о тебе, письма получать... Таня, словно не поняв, растерянно взглянула:
– Кто тебя отпустит: ты же тяжелораненый?
– Был. А теперь совсем здоров!
– Я весело подергал ногой.
– Видишь!
– Но все говорят, что тебе нельзя воевать больше.
– Пока война, Таня, мое место только там! Вот подожду еще немного и подам рапорт. А на медкомиссию постараюсь и не ходить.
Голос Тани задрожал.
– Узнает Кашелотов, он тебе пропишет фронт!
– Не узнает. Я ему скажу в последний момент.
– Я сама ему скажу!
– Таня заплакала. Я совсем не ожидал, что Таня так воспримет. И, ожидая, пока она успокоится, я, наверное, впервые за всю войну задумался о нашей судьбе, судьбе людей, на долю которых выпали такие испытания. А уже стольких она унесла. Родителей Тани, Мишку Будкина, Прудникова, Сорокина и многих, многих других... Что же делать? Остаться с Таней, работать на заводе и ждать конца войны?
Однажды утром, придя в кабинет, я увидел на столе письмо. Знакомый размашистый почерк. Комаров!
"...Надеюсь на очень скорую встречу, - писал Иван, - и думаю, что ты меня понимаешь? Во всяком случае, нам эти места порядком надоели".
Я все понял, и сердце мое горячо забилось: полк в ближайшее время прибывает в Москву на доукомплектование - это была главная новость.
На медосмотры положено являться в трусах. Я это знал. "Черта с два! Только в кальсонах!" - Я твердо решил попытаться скрыть свое ранение.
Рентгенолога, ушника, терапевта, глазника и других врачей я обошел очень быстро. Женщина-ушник так громко шептала цифры, что я все прекрасно слышал, несмотря на контузию. Оставался хирург.
– Вот он - самый страшный для меня кабинет!
– Я невольно замер у двери. "Говорить о ранении или нет? Нет!" Я вошел в кабинет хирурга.
Просматривая записи в моей медицинской карточке, хирург, усталый немолодой врач, спросил:
– Ранения есть?
– Легкая контузия. Ухо... Хирург взглянул в карточку.
– У ушника вы не жаловались.
– Да и нет ничего.
– Снимите кальсоны.
Повернувшись к врачу спиной, дрожащей рукой я отстегнул пуговицу.
– Одевайтесь...
Мельком я заметил в центре раны аккуратный кружочек крови. Меня била нервная дрожь, пока я одевался.
"А ведь с Таней я поступил нехорошо, жестоко! Встречались, полюбили друг друга, а теперь уезжаю". Я сидел в кабинете, дожидаясь Кашелотова, и думал, как объявлю Тане о своем скором отъезде. Как объясню, что это у меня не мальчишество, а просто выполняю свой долг. Ведь я же с момента ранения дни и часы считал...
– Годен!
– радостно выпалил я, как только Кашелотов вошел в кабинет.
– Правда?
– Антон Иванович недоверчиво посмотрел на меня.
Я утвердительно кивнул головой.
– Если годен и рвешься на фронт, удерживать не имею права. Даже могу помочь, если какие препятствия возникнут.
Дверь отворилась и в кабинет влетела Таня. Она сдержанно кивнула Кашелотову и стремительно прошла к моему столу.
– Весь завод говорит, что ты уезжаешь, а я ничего не знаю!
Кашелотов засмеялся и встал, направляясь к дверям:
– Давай, давай его, Таня! Я оправдывался:
– Ты же вчера на комсомольском собрании была до ночи. Я ждал тебя, ждал...
– Когда ты едешь?
– Вот раззвонили! Ты же знаешь, что нескоро. Когда прибудет полк...
Вечером мы вместе вышли из цеха.
– Мы идем сегодня к тебе!
– объявила Таня.
– Ко мне?
– Я совсем опешил.
– Ты же знаешь...
Но Таня только упрямо качнула головой. Жил я на частной квартире, не очень-то удобно. Хозяйка, крупная, дородная женщина, в первый день встретила меня очень гостеприимно. Ввела в комнату, где главное место занимала громадная кровать с перинами и подушками, облаченными в чистейшие наволочки и простыни. В речи хозяйки то и дело проскальзывали намеки о каких-то особых взаимоотношениях между ней и бывшим квартирантом, но я на них и внимания не обратил, хозяйка замкнулась.