Хозяйка расцветающего поместья
Шрифт:
— Довольно! — оборвал меня он. — Ты… Вы хотите сказать, что я убил свою жену?
Это «вы» резануло по сердцу так, что я до крови прокусила губу, пытаясь сдержать слезы.
— Ее убило нежелание одеться соответственно обстоятельствам.
Он кивнул. Еще и еще раз, точно китайский болванчик.
— Я услышал достаточно. Я уезжаю, Анастасия. Это… — Он указал на драгоценности и документы. — …оставьте себе.
— Обойдусь без ваших подачек!
— Это не подачки. Я держу слово. Я оставлю содержание и не буду снова подавать на развод. Прошу только об одном: если
Я сама не поняла, как оказалась по другую сторону стола, с размаху влепив ему пощечину.
Он не успел — или не захотел перехватить мою руку. Коротко поклонился. Дверь закрылась так же медленно и тихо, как и когда Виктор вошел в комнату. Ладонь горела от удара, перед глазами плясали серые точки, сквозь которые яркими бликами сверкали драгоценности, точно насмехаясь надо мной.
Не знаю, как я не промахнулась мимо стула. Закрыла лицо руками, хотя слез не было.
По ногам пробежал сквозняк, я вскинулась. Марья.
Нянька подошла ко мне, притянула мою голову к груди, погладила по волосам.
— Поплачь, деточка. Глядишь, и полегчает.
Я на миг обмякла в ее теплых объятьях. Вывернулась из рук, почувствовав, что на глаза действительно наворачиваются слезы.
— Не родился еще тот мужчина, из-за которого стоит плакать!
— И то правда, аспид — он и есть аспид, не стоит он, чтобы над ним слезы лили. — Марья снова притянула меня к себе.
— Ты слышала? — спросила я.
Нянька погладила меня по голове.
— Прости меня, старую, не могла я не послушать, чего аспид на мою касаточку вдруг снова зверем стал смотреть.
— Тогда слышала, что я не…
— Не моего это ума дело, Настенька. Значит, господу так было угодно, чтобы душенька твоя в другой мир слетала. Чтобы об этом забыть и целую жизнь прожить. Видать, надобно это было, чтобы и шишки набить, и ума-разума набраться, прежде чем обратно вернуться. Правду говорят, что неисповедимы пути его, самому мудрому не понять, а я и пытаться не стану. Знаю только, что одна ты у меня, деточка, осталась.
От этих слов защемило внутри, и я все же расплакалась. Слезы текли и текли, а Марья гладила меня по волосам, приговаривая:
— Поплачь, касаточка. Над нашей бабской долюшкой поплачь. Что княгиня, что баба деревенская, а все едино — горюшко горькое.
Наконец слезы иссякли. Я вытерла лицо рукавом.
— Спасибо.
— Да что ты, милая. Полегче стало — и хорошо, и славно.
— Скажи там, чтобы собрали его вещи и отправили в Дубровку.
— Скажу. Только одну рубаху бы оставить. Дитятко когда родится, в отцовскую рубаху надо завернуть.
Я замотала головой. Марья всплеснула руками.
— Да неужто ты назло аспиду ребеночка решишь извести?!
— Что ты такое несешь! — подпрыгнула я.
— Глупости болтаю, — улыбнулась Марья. — А с деточкой я справлюсь, не такая еще старая.
Я встала, обнимая ее.
— Вместе справимся, нянюшка. Только ты не говори никому.
— Не скажу, касаточка. Пусть аспид потом локти кусает.
— И про него больше
Я положила ладонь на живот, словно пытаясь защитить малыша от своих эмоций. Поревела — и будет. Вот о ком теперь нужно думать. Вовремя ложиться и вставать, правильно питаться и не изводить себя бесполезными сожалениями.
— Как велишь, милая. О приданом для младенчика не беспокойся. И холсты на пеленки есть, и рубашонки, и чепчики, да я и еще нашью. Только платье мне какое старое дай на свивальник. Его из материной одежды шить надо.
Свивальник? Пожалуй, без него обойдемся. Может, когда ребенок лежит в люльке целыми днями без присмотра, и нужно ограничивать его движения, чтобы не выпал, да только я не собираюсь его так бросать.
— Люлька на чердаке хранится, матушку твою еще в ней качали, и тебя, и твоему ребеночку послужит, — продолжала ворковать Марья. — А там, глядишь, и найдется…
— Нет уж, хватит мне и одного мужа, — отрезала я.
— Как скажешь, деточка.
Глава 36
Кирилл Аркадьевич Стрельцов принял меня в присутствии, в своем кабинете. Дорога до города далась непросто: раньше меня никогда не укачивало, а тут пришлось несколько раз останавливаться, чтобы отдышаться и удержать в желудке завтрак. Но, если удастся доказать, что драгоценности украл Зарецкий, тот все-таки получит по заслугам.
Стрельцов слушал меня внимательно, не перебивая, только вот хмурился все сильнее.
— Анастасия Павловна, я всем сердцем желаю вам помочь, — сказал он наконец. — И я сделаю все, что от меня зависит.
— Но? — подняла бровь я.
— Но найти доказательства будет очень сложно, а без доказательств… — Он развел руками. — Я все же представитель закона, а не самодур.
— Понимаю.
Удивительно, что здесь вообще расследуются хоть какие-то преступления, притом что уездный исправник не только полицейский, но и глава МЧС, урядники — обычные мужики, выбранные «обществом», а приставов, следователей, по-нашему…
— Приставов всего трое, — продолжал Стрельцов, словно прочтя мои мысли. — Гришин хорош, да и сам я не поленюсь съездить и поговорить с ломбардщиком. Однако он действительно может быть убежден, будто второй раз к нему явились именно вы.
— Иллюзия?
— Что? — переспросил он. — О, нет! Иллюзий не существует… если не считать того восхитительного представления, которое вы устроили.
— Это была не иллюзия, — заметила я.
— Да, вы объясняли. Возвращаясь к нашим проблемам: полагаю, все куда проще. Зильберштейн близорук. Это не мешает ему в работе, так как ценности он разглядывает в увеличительное стекло. Но лица… — Стрельцов вздохнул. — Он не узнает человека, пройдя в сажени от него. Всему городу это известно. Если ваши подозрения верны, злоумышленник мог увидеть вас и подослать к нему женщину в похожей одежде и ярком тюрбане — все, кому не лень, судачили о вашем роскошном головном уборе. Конечно, дворянин не спутал бы княгиню с ряженой мещанкой, даже не видя лица, но ломбардщик и сам мещанин.