Хозяйка расцветающего поместья
Шрифт:
— Ты ничего на меня не взвалила. — Она, улыбнувшись, присела рядом со мной, обняв за плечи. — Я очень рада. Как бы между вами ни обернулось дальше… надеюсь, у меня будет еще один внук или внучка, а ты по-прежнему будешь называть меня матушкой.
— Конечно.
— Вот и славно. И, раз дела тебя отвлекают от дурных мыслей… — Она лукаво улыбнулась. — Расскажи о делах.
— Отведайте копченых сыров, — с благодарностью подхватила я. Марья, умница, подала новый деликатес к чаю: с клубникой и каплей меда получилось очень вкусно. — Без ложной скромности: они вышли изумительные,
— Ты все же скромничаешь, и совершенно зря. Это испортить хорошее легче легкого…
Мне пришлось напомнить себе, что не стоит видеть в каждой фразе намек. Сейчас мы о продуктах. Исключительно о продуктах.
— Но улучшить и без того отличную вещь — настоящее искусство, и тебе это удалось, — продолжала свекровь. — Думаю, Соня тоже будет в восторге.
Я кивнула, старательно отгоняя мысль, что золовка теперь возможно и не захочет иметь со мной дел. Или пересмотреть условия. Но, видимо, я не сумела совладать с лицом. Свекровь коснулась моей руки.
— Настя, я не стала тебе говорить — думала, это и так очевидно, но, похоже, нужно все-таки сказать. Соне неинтересны чужие семейные дела. Ей нравится иметь собственный доход и не зависеть от благосклонности мужа. Поэтому можешь не волноваться: ваши с ней договоренности останутся в силе. Как и наши с тобой. Я обещала прислать мясо по осени, и я его пришлю. Так что готовь дрова для коптильни.
— Непременно. И банки для тушенки.
— Тушенки? — переспросила свекровь.
— Неужели я не хвасталась вам мясом в банках? И рыбными консервами?
В самом деле, не хвасталась. Надо исправить упущение.
— Останьтесь на обед, я велю подать с молодой картошкой, и мясо, приготовленное таким образом, тоже очень хорошо.
Разговор снова перетек на хозяйство, мы прогулялись по огороду, и я совсем успокоилась. Свекровь пообедала со мной, но задержаться на пару дней отказалась, а я не стала настаивать: в ее имении сейчас дел наверняка не меньше, чем в моем.
Когда подали коляску, княгиня спустилась с крыльца, но вместо того, чтобы сразу направиться к экипажу, потянула к себе ветку отцветшей сирени. Я вспомнила, как срезала букет в надежде, что он достоит до возвращения мужа, и прикусила губу. Рана была еще слишком свежа. Ничего. Справлюсь.
— Я собираюсь в город к нотарию, — сказала вдруг свекровь.
— Вам нездоровится? — встревожилась я.
Она рассмеялась.
— Я чувствую себя лучше, чем в молодости. Но человек предполагает, а господь располагает, поэтому о завещании следует заботиться, особенно когда есть что завещать, чтобы безутешные родственники не вцепились друг другу в глотки.
Она выпустила ветку, повернулась ко мне.
— Мой сын унаследовал от отца немало и преумножил наследство. Дочерям я оставлю капитал — они все твердо стоят на ногах и сумеют достойно распорядиться им. А Сиреневое я хочу оставить тебе.
Глава 37
Я ошарашенно хватанула ртом воздух.
— Матушка, я… Не сочтите меня неблагодарной, но это слишком щедрый дар. Ваши дочери…
—
Она помолчала.
— Последние несколько лет я только ждала смерти, устав от болезни. Не знаю, как ты сотворила это чудо, но сейчас я снова радуюсь каждому дню и хочу жить еще долго…
— И будете жить долго, — заверила я ее.
Сколько ей? Сейчас, когда недомогание отступило, княгиня выглядела моложе, чем при нашей первой встрече. Лет шестьдесят, не больше, жить еще да жить.
— Твои бы слова да богу в уши, милая, хотя мне и так грех жаловаться на судьбу. Как бы то ни было, имение — небольшая благодарность за все, что ты сделала.
— Я… не знаю, что сказать.
Я действительно была ей благодарна, тронута до глубины души. И в то же время это наследство — пусть пока только обещанное — пугало меня. Не ответственностью и не новыми заботами; мне и так хватало и того, и другого. Но ценностью, неизмеримой никакими деньгами.
— Вот и не говори ничего. — Она улыбнулась. — Надеюсь, господь в самом деле пошлет мне еще много лет, и я проживу их с радостью, наблюдая, как растет еще один мой внук… или внучка. И как ты превращаешь Ольховку в настоящий райский сад.
Я помогла ей взобраться в коляску и долго смотрела вслед. На душе было тепло и тревожно одновременно.
Через пару дней явилась еще одна неприятность, словно мало их свалилось на мою голову. Эта приехала в почтовой карете на казенных лошадях. Двое мужчин выглядели живой иллюстрацией «Толстого и тонкого»: дородный, важный с красным лицом гипертоника и характерными сизыми прожилками на носу и семенящий за ним человечек с серой незапоминающейся внешностью и папкой бумаг наперевес.
Толстый представился статским советником, чиновником особых поручений по взысканию недоимок губернской казенной палаты, тонкий оказался его письмоводителем.
Настроение у меня последние недели было отвратительным, и визит налогового инспектора, очевидно, улучшить его не мог. Даже если бы упомянутый инспектор и вел себя прилично, а не смерил меня сальным взглядом, задержавшимся на шароварах, торчащих из-под укороченной рабочей юбки, а потом приклеившимся к груди вместо лица. Даже если бы он обратился ко мне как положено, а не «госпожа Северская».
— Простите, я не принимаю у себя самозванцев, — холодно улыбнулась я, выслушав его. — Господин статский советник наверняка знает, как обращаться к княгине. Боюсь, я вынуждена позвать людей, чтобы выпроводить вас, и написать в канцелярию губернатора о том, что некие подозрительные личности пользуются именами и чинами его сотрудников.
— Ваша светлость! — Он произнес это таким тоном, что титул превратился в издевательство, но тон к делу не пришьешь. — Губернатору еще меньше понравится известие, что кто-то осмелился напасть на чиновника восьмого класса. Вот предписание вице-губернатора, подтверждающее мое имя и полномочия.