Хроника времен Гая Мария, или Беглянка из Рима

Ахматов Александр Леонидович

Лабиен понимающе кивнул.

— Хорошо, я все устрою, — сказал он и ушел в смежную комнату.

Вскоре он вернулся оттуда, держа в руках кошелек.

— Здесь двадцать золотых и сорок серебряных денариев — все, что у меня есть…

— О, мне не нужно так много! — протестующе воскликнула Ювентина.

— Денег никогда не бывает много, обычно их всегда не хватает, — рассудительным тоном сказал Лабиен и настоял на том, чтобы девушка взяла кошелек.

Ювентина с благодарностью приняла этот щедрый и благородный дар молодого римлянина, радуясь, что теперь ей с Сиртом не придется испытывать никаких трудностей с деньгами. В будущем она собиралась пополнить их запас, продав лошадь и повозку в Кайете. Ювентина рассчитывала на то, что денег, вырученнных от этой продажи, вместе с деньгами, полученными от Лабиена, хватит надолго.

Спустя немного времени

Лабиен и Ювентина простились друг с другом.

Лабиен поговорил с домоправителем, и тот кликнул молодого раба, который, узнав, что от него требуется, повел Ювентину знакомыми ему улицами и переулками к Флувиальским воротам, минуя центральную улицу.

Еще один слуга, по просьбе Лабиена, послан был к дому городского префекта узнать, там ли претор Лукулл. Вскоре он вернулся обратно, сообщив, что претор уже отправился за город, чтобы лично присутствовать при казни бунтовщиков.

Как раз в это время появился Марк Скавр.

Молодой патриций не очень твердо держался на ногах после выпивки с приятелями-центурионами. Он заплетающимся языком поприветствовал Лабиена и спросил о Ювентине.

— Ты немного опоздал. Она только что ушла, — ответил Лабиен.

— Странно… я должен был ее встретить по пути сюда. Она обещала мне, что вернется к Белому храму…

— Наверное, вы разминулись, — с усмешкой сказал ему Лабиен.

Немало озадаченный, Скавр поспешил на Альбанскую улицу, надеясь разыскать там девушку.

Минуту спустя и Лабиен, опираясь на трость, вышел из дома в сопровождении своего раба Аристиона.

К Флувиальским воротам Лабиен и Аристион подошли, когда пытки и казни пленных бунтовщиков уже начались.

Об этом они догадались, выйдя из ворот на запруженную народом Аппиеву дорогу, по мучительным стонам и душераздирающим воплям, доносившимся со стороны храма Геркулеса, где, как вскоре выяснилось, расположился со своей свитой претор Луций Лукулл.

Аристион, оберегая господина от случайных толчков среди теснившихся вокруг людей, довел его до храма, неподалеку от которого восседал на курульном кресле претор, окруженный ликторами, телохранителями и местной знатью. Рядом с ним был капуанский префект Гельвинован. Все они наблюдали, как корчатся на пыточных станках обнаженные тела осужденных.

Чуть подальше от того места, где производились пытки с применением специальных орудий, палачи секли розгами привязанных к столбам пленников, перед тем как предать их распятию на крестах.

Велев рабу оставаться на месте, Лабиен пошел, опираясь на трость, прямо к претору.

— А, сюда, сюда, храбрый Марк Лабиен, — увидев его и подзывая к себе жестом руки, сказал Лукулл. — Как ты себя чувствуешь? Очень хорошо, что ты, несмотря на свои ранения, нашел в себе силы вместе с нами посмотреть, как наказывают бунтовщиков. Можешь вдоволь насладиться мщением за полученные тобой раны! Как видишь, этим негодяям дают отличный урок, который послужит исправленью всех остальных. Слышишь, как они вопят? Жестокое, но поучительное зрелище!..

— Славный Луций Лукулл, — обратился к претору Лабиен. — Врач настоятельно советовал мне соблюдать покой и не тревожить понапрасну мои раны, но я случайно узнал, что среди справедливо осужденных тобой мятежников находится один человек, которого я прошу тебя помиловать.

— Ты просишь помиловать одного из этих бунтовщиков? — удивился Лукулл. — Но, согласись, для помилования такого рода преступников нужны очень и очень веские основания. И хотя я в данный момент обладаю неограниченной судебной властью, ничто не может заставить меня вершить правосудие вопреки закону, моей совести и благу республики.

— Благодаря этому человеку я остался в живых, — сказал Лабиен. — После сражения у Тифатской горы он на своих руках вынес меня, раненого, истекающего кровью, с поля битвы и уберег от ярости варваров, которые хотели меня добить. Не только люди, но и сами бессмертные боги осудят меня, если я окажусь неблагодарным по отношению к своему спасителю и забуду о совершенном им благодеянии по отношению ко мне…

По толпе горожан, прислушивавшихся к разговору между претором и раненым центурионом, пробежал ропот любопытства.

Лукулл напустил на себя важный и строгий вид.

— Я понимаю твои чувства, Лабиен, но ты просишь за того, кто обвинен в тягчайшем государственном преступлении. Ты просишь о помиловании злобного врага Рима и вот этих людей, среди которых немало пострадавших от мятежа подлых рабов. Многие из тех, кого ты видишь перед собой, лишились своих родственников — отцы сыновей, дети отцов, а жены

своих мужей. У иных разграблено имущество, сожжены поместья, а верные их рабы безжалостно убиты. Вспомни, наконец, об опасности, которая угрожает стране со стороны бесчисленных варваров, готовых вторгнуться в нее! Подумай, насколько возросла бы эта опасность, если бы армия наглых рабов присоединилась к полчищам кимвров, опустошая вместе с ними Италию. Быть милосердным к кому-либо из них — значит потворствовать будущим мятежам. Римляне даже по отношению к своим собственным гражданам отличались чрезмерной суровостью, когда дело шло о спасении государства. Ганнибал, уничтоживший цвет римского воинства при Каннах, предложил Риму выкупить пленных, и сенат, хотя многочисленные толпы родственников этих пленных воинов, собравшиеся на Форуме перед курией, со слезами и рыданиями умоляли сенаторов пойти навстречу предложению Ганнибала, вынес поистине жестокое постановление: все сдавшиеся в плен врагу — трусы и предатели, не достойные выкупа. И что же? Всех пленных Ганнибал продал в рабство, и они рассеялись по всей ойкумене. Только после окончания войны вспомнили об этих несчастных и стали их разыскивать в чужих странах, но нашли немногих, большинство же сгинуло в рабстве. Так же сурово поступил сенат и с каннскими солдатами, бежавшими с поля боя: они были объявлены трусами, изменившими своему долгу и и поэтому не достойными защищать отечество. Все они, собранные вместе, высланы были прочь из Италии и за ее пределами помещены в отдельный лагерь без права сражаться с карфагенянами. А вместо них были составлены легионы из рабов, выкупленных за счет государства. Вот как поступал сенат в отношении собственных граждан. До сих пор находятся люди, упрекающие его в жестокой несправедливости. Но согласись, если бы сенат поступал иначе, разве одолели бы римляне могущественного врага, пятнадцать лет разорявшего италийскую землю? И почему мы, римляне, должны проявлять милосердие к каким-то рабам, этим отбросам человечества, пытавшимся нанести предательский удар в спину нашей родине? Нет им пощады! Пусть этот рассадник заразы будет выжжен каленым железом!..

Толпа отозвалась на речь претора шумным одобрением.

Как раз в это время Лабиен увидел и узнал Геродора: палачи подводили его к одному из самых зверских изобретений мастеров пыточного дела — так называемой «кобыле», представлявшей собой особый станок в форме лошади.

— Так, значит, ты, претор, считаешь, что спасение жизни римского гражданина, то есть деяние, всегда почитавшееся среди римлян выдающимся подвигом [446] , признается таковым, если его совершил свободный, но никак не раб? — с возмущением произнес Лабиен, решивший до конца биться за помилование Геродора. — И все же я прошу тебя, Лукулл, остановить палачей. Вот он, тот самый юноша, которому я обязан жизнью! Если то, что он сделал для меня, римского гражданина, кажется тебе недостаточным, чтобы сохранить ему жизнь, я позволю себе напомнить тебе о законе, который почти забыт нынешними законоведами, но который еще никто не отменял…

446

За спасение жизни римского гражданина воин перед строем награждался полководцем особым гражданским венком. «Спасенные, — писал Полибий, — также награждают своих спасителей венком или по собственному побуждению, или, если этого не сделают, то по судебному приговору трибунов. Да и во всю жизнь спасенный чтит своего спасителя, как отца, и обязан угождать ему во всем, как родителю».

Толпа выжидающе притихла.

— Какой закон ты имеешь в виду? — несколько озадаченный, спросил Лукулл, считавший себя знатоком в юриспруденции.

— Я говорю о законе Аквилия [447] , который был принят более ста лет назад, — стараясь говорить спокойно, отвечал Лабиен. — Согласно этому закону, преступление, совершенное рабом по приказу господина, вменяется господину, а не его рабу. Геродор, так зовут этого несчастного юношу, был законным рабом Минуция и должен был выполнять приказания своего господина.

447

Любопытно, что позднее один из сыновей Лукулла, получив магистратуру, упразднил этот закон. По новому закону рабы, даже если они действовали по приказу господина, признавались ответственными и подлежали наказанию.