Хроника времен Гая Мария, или Беглянка из Рима
Шрифт:
Камера, в которой находился Минуций, была последней в глухом конце прохода.
Перед ее дверной решеткой стоял на страже легионер, наблюдавший за каждым движением заключенного во исполнение приказа претора, боявшегося, как бы тот не наложил на себя руки и не лишил его возможности надолго оставить в памяти сограждан свой торжественный въезд в Рим, ознаменовав его показом главного мятежника на улицах столицы.
— Ну как? — подходя к стоявшему у двери камеры легионеру, спросил центурион.
— Сидит себе в углу, завернувшись в одеяло, и смотрит зверем, —
— Если позволишь, я попытаюсь поговорить с ним, — обратился к центуриону Лабиен.
— Вряд ли тебе удастся это сделать, — усмехнулся центурион. — За эти два дня он не проронил ни слова, — добавил он, но посторонился, пропустив Лабиена к решетке двери.
В камере было еще темнее, чем в проходе. Лабиен не сразу разглядел человека, сидевшего в дальнем ее углу.
Это был Минуций.
Он сидел, низко склонив голову, и зябко кутался в грязное рваное одеяло. Его исхудалое лицо показалось Лабиену суровым и хранило сосредоточенное выражение, словно он задумался о чем-то очень важном и значительном.
— Не хочешь ли побеседовать со мной, приятель? — спросил Лабиен.
При звуках его голоса Минуций слегка вздрогнул и поднял голову.
Лабиен встретил его изумленный взгляд и незаметно для стоявших у него за спиной центуриона и легионера приложил палец к губам.
— Не хочешь говорить? — сделав паузу, продолжал Лабиен. — Что ж! Я слышал, ты имеешь пристрастие ко всему греческому, и даже латинская речь тебе ненавистна. Так, может быть, потолкуем на языке обожаемых тобой эллинов. Хотя сам я не люблю и презираю грекосов, но немного выучился их языку, чтобы надменные нобили не очень задирали передо мной носы, хвастаясь своей образованностью.
Говоря это, Лабиен выразительно посмотрел в глаза Минуцию.
Тот понял и поднялся на ноги, зазвенев цепью. Руки его были в оковах.
— Ты прав, с некоторых пор латынь стала для меня воплощением глупости и невежества, — произнес он.
— Чудеса! — удивился центурион. — Наконец-то мы сподобились услышать его голос!
— Но каков? — возмутился легионер. — Родной язык ему, нечестивцу, стал не мил! Клянусь Юпитером, сколько же еще среди нас таких, кому своя земля опостылела! А попадет на чужбину, так начнет там пускать слезу и уверять всех, что у нас свиньи жареные по улицам разгуливают.
— Это уж так, — согласился центурион.
Между тем Минуций приблизился вплотную к решетке двери.
Лабиен заговорил по-гречески, уверенный, что центурион и его подчиненный не понимают ни слова:
— Я пришел попрощаться с тобой и сказать, что никто, кроме известного тебе негодяя, не изменил тебе. Все твои соратники, преданные им, как и ты, доблестно сражались и пали смертью храбрых. Мне остается сожалеть, что тебе не довелось разделить их судьбу и умереть, как подобает римлянину.
— Ты не можешь представить, как сам я сожалею об этом, — угрюмо ответил Минуций, и лицо его исказилось.
— Вспомни свои слова, которые ты произнес в тот день, когда мы вместе с тобой во время триумфа стояли в толпе на Священной улице, глядя
— Да, я помню, — прервал Минуций друга. — Я сказал тогда, что у Югурты не хватило твердости духа, чтобы последовать примеру Ганнибала, который не доставил врагам удовольствия захватить себя живым… Ты прав, я слишком легкомысленно поверил в свой успех и в божественное покровительство Дианы, но она посмеялась надо мной…
— Не кори Диану, она тут ни при чем! Даже бессмертные боги, если они существуют, бессильны перед роком, который назначил Риму быть непобедимым в любой войне.
Лицо Минуция еще больше омрачилось.
— Зачем ты пришел? — спросил он. — Только затем, чтобы напомнить мне, что я еще более жалок, чем Югурта?..
— У нас мало времени, — тихо произнес Лабиен, скосив глаза в сторону центуриона и легионера, которые в этот момент, отступив на три шага от него в сторону соседней камеры, о чем-то спокойно беседовали друг с другом. — Возьми это и помни, что ты муж…
И Лабиен незаметно для центуриона и солдата, стоявших у него за спиной, просунул сквозь решетку руку с зажатым в ней алабастром. Он разжал ладонь, и Минуций, схватив пузырек, быстро спрятал его в складках наброшенного на плечи одеяла.
В глазах обреченного засветилась благодарность.
— А теперь прощай! — сказал Лабиен.
— Прощай! Ты настоящий друг. Если за чертой жизни существует иной мир, как это утверждают богословы, мы еще встретимся.
От тюрьмы Лабиен, опираясь на трость, медленно шел по улице, ведущей к Белому храму, и думал о том, что о его встрече с Минуцием претору Лукуллу очень скоро станет известно и лучше бы ему немедленно покинуть Капую.
Ему вдруг захотелось поскорее оказаться в Риме.
«Однако я еще слаб для столь далекого путешествия, — размышлял он. — Шутка ли! Несколько дней трястись в повозке! Но и в Капуе нельзя оставаться — здесь неприятности для меня могут начаться в самое ближайшее время. Было бы неразумно с моей стороны проявлять беспечность. Нужно где-нибудь затаиться на время. Но где?.. Может быть, попросить Никтимену, чтобы она позволила мне отдохнуть на своей вилле? А что? О моем знакомстве с ней в Капуе никто не знает. Никому и в голову не придет искать меня в ее имении. Никтимена как-то в Риме приглашала меня в гости, поэтому моя просьба не покажется ей такой уж бесцеремонной».
С этой неожиданной мыслью Лабиен, расспросив встречных прохожих, как ему пройти на улицу Сандальную, где жила Никтимена, отправился туда, а не к себе на квартиру.
Он шел, превозмогая усиливавшуюся боль в раненой ноге.
Доковыляв до Сандальной улицы, он спросил у игравших на ней детей, где стоит дом гречанки Никтимены, и они шумной гурьбой проводили его к красивому дому с отделанным мрамором портиком.
Никтимена приняла Лабиена с большой радостью, обняв и расцеловав его в обе щеки, и тотчас увела в роскошно обставленную летнюю комнату, окна которой выходили в небольшой и уютный перистиль, окруженный мраморной колоннадой.