Хроники Ассирии. Син-аххе-риб. Книга третья. Табал
Шрифт:
Набу так и сделал, даже вынужден был зажечь светильник, но так и не нашел способа разомкнуть цепь.
— Его здесь нет? — предположил он.
— Есть. Но мастер обещал мне, что ничего не будет видно. И он сдержал слово.
После этих слов Арад-бел-ит отобрал у Набу цепь, быстро провел по ней пальцами и вдруг, словно по волшебству, разомкнул ее.
— Тебе напомнить, как мы выиграли битву за Вавилон? Ни отец, ни вся его армия ничего бы не сделали, не останови мы Элам. Но, как в случае с этой цепью, никто так и не заметил подвоха. Для всех, кроме нас с тобой, да еще Ашшуррисау
— И тогда нам помог советом Набу-аххе-риб…
— А на чьей он сейчас стороне?
— Я все понял, мой господин. Я докопаюсь до истины.
— Докопайся, мой дорогой Набу. Докопайся. Я не знаю, как они это сделали, но знаю, кто в этом замешан, и то, что подобные дела не совершаются в одиночку. В Эламе у нас был Ашшуррисау. Значит, кто-то есть и у них, тот, кто сделал всю грязную работу. Найди их… и клянусь богами, я убью всех, кто причастен к гибели моего сына.
Младенец прожил всего пару часов и умер еще до полуночи.
Наутро по всей Ассирии был объявлен траур.
***
Ерена взяли без лишнего шума, чтобы не привлекать внимания к царскому писцу. Произошло это еще осенью, через два дня после того, как стража оцепила усадьбу Мар-Зайи, помешав замыслам Син-аххе-риба встретиться с Марганитой.
Приказчик отправился в Ниневию за продуктами для кухни, за какой-то мелочью по хозяйству, а также за рабами. Люди Бальтазара проследили за ним от самой усадьбы до рынка, где и взяли под стражу. Нинурта подошел сзади, ударил негодяя по затылку рукоятью меча, двое стражников тут же подхватили падающее тело под руки и поволокли к стоявшей неподалеку повозке. Посреди толпы, всеобщей толкотни и неразберихи никто ничего и не заметил.
Для того чтобы выбить признание, пыток не понадобилось, всего-то и надо было: подвесить арестованного на дыбе и спросить, в чем таком он замешан.
Ерен, плача и умоляя пощадить ему жизнь, рассказал обо всех своих преступлениях в мельчайших подробностях: как убивал мужчин и женщин, стариков и младенцев, спящих и беззащитных, хозяев, слуг, рабов; сколько забрал золота и серебра, куда его потратил, что замышлял, кого брал в сообщники. Оказалось, он занимался этим больше пяти лет, сначала подстерегал на дорогах одиноких путников, потом принялся охотиться на хозяйства, где было мало слуг и рабов, чтобы не встретить серьезного сопротивления, а когда поступил на службу к Мар-Зайе, обзавелся собственными подручными. Сначала у него был киммериец, затем появился Хатрас.
Когда посчитали, получилось, что за все время Ерен и его помощники убили больше ста человек.
Говорил преступник так охотно, так долго, что о Хатрасе, который сидел в одной с ним яме, никто ни разу и не вспомнил. Раб он и есть раб. Тем более, что убить его можно было в любой момент без суда и следствия.
Через месяц после начала допросов, когда Ерену уже больше не о чем было говорить, выяснилось, что у него есть сведения государственной важности, которые пленник готов сообщить, если ему сохранят жизнь.
Бальтазар, присутствовавший при этом, криво
— Я привяжу его к твоему животу, а из тебя сделаю вертел, — продолжая иронично улыбаться, пригрозил стражник. — Ты когда-нибудь видел, как крыса прогрызает в человеке дыру размером в кулак, чтобы спастись от смерти, оказавшись в ловушке?
Ерен тут же сдался и рассказал о принцессе Тиль-Гаримму, долгое время находившейся в усадьбе Мар-Зайи, ее братьях, а также о том, что писец не хочет отдавать ее царю, потому что сам в нее влюблен.
Бальтазар, поразмыслив, согласился с тем, что эти сведения представляют государственную важность, и, чтобы избежать дальнейшей утечки, приказал вырвать преступнику язык.
В первых числах месяца тебет Ерена, сильно исхудавшего, оборванного, но без следов серьезных пыток, вывели в сопровождении стражников на рыночную площадь Ниневии. Глашатай зачитал обвинения и приговор суда. Толпа стал напирать: каждый хотел поближе рассмотреть казнь. Преступник побледнел и упал на колени. Палач подхватил его под руки, выволок на помост на всеобщее обозрение, затем поднял огромный топор и одним ударом отсек Ерену сначала правую руку по локоть, затем левую, а потом и голову. Народ ликовал.
Бальтазар о принцессе из Тиль-Гаримму доложил, но о чувствах писца к ней умолчал: и потому, что не видел здесь злого умысла, и потому, что сам с некоторых пор стал иначе относиться к подобным вещам — более трепетно, что ли, а может быть, и по другой причине, известной только ему одному.
Через месяц после казни Ерена Бальтазар похоронил свою жену. На поминках он не плакал, сторонился детей, хотел при всех сказать о ней что-то доброе, хорошее, но в горле встал ком. Мужчина с трудом дождался, пока разойдутся гости, после чего поспешил к той, кого действительно любил.
Ани была тогда на седьмом месяце, живот совсем округлился, но от этого ее женская красота только расцвела.
— Подожди немного… Как только ты родишь, я приведу тебя в свой дом, — обнимая и страстно целуя ее губы и сильно набухшую грудь, обещал Бальтазар.
Сам он умел ждать.
Еще в начале осени, сопровождая царя в Арпад, Бальтазар нашел на местном рынке знакомую колдунью, купил у нее яд и, вернувшись домой, стал ежедневно и понемногу подсыпать его в еду своей жене. Она давно опротивела мужу, но сказать об этом ей в лицо ему казалось немыслимым и постыдным. Вот почему Бальтазар счел за лучшее ее уморить, избавив тем самым себя от пустых разговоров, долгих объяснений и лишних слез.
Его Ани родила в один день с принцессой Шарукиной. Вот только, в отличие от царского отпрыска, сын Бальтазара был здоровым и крепким малышом. Он так громко закричал, когда его взяли на руки, что Замира, принимавшая роды, широко улыбнулась и сказала счастливому отцу:
— Великаном будет!
Набу-шур-уцур не дал Бальтазару насладиться счастьем. Утром следующего дня, сразу после объявления траура, молочный брат принца вызвал начальника стражи Ниневии к себе.
Они сели за один стол, налили себе вина. В тихой сумрачной комнате не было ни слуг, ни рабов.