Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг
Шрифт:
хлеба, чем провинции несвободные. Каждое состояние имеет свои недостатки, свои
пороки и свои неудобства.
Недоумение, отразившееся на лице Дидро, надо думать, порадовало и императрицу,
и Тома Андерсона. Мягко улыбнувшись, Екатерина коснулась рукава философа:
— Вас губит логика, господин Дидро. Между тем отвлеченная логика ни в России,
да, я думаю, и ни в каком другом государстве не работает. Все решает знание не правил, а
обстоятельств.
— Но без перемены
— пытался возразить Дидро. — Одно вытекает из другого...
— Россия, — перебила его императрица, — страна, в которой далеко не всегда одно
вытекает из другого.
4
Когда дверь за Дидро закрылась и Том Андерсон, придирчиво обнюхав
освободившееся кресло, вернулся на канапе, Екатерина отложила рукоделие.
— Экий странный человек, право, — произнесла она задумчиво, как бы про себя,
— рассуждает то как столетний мудрец, то как десятилетний ребенок.
Услышав голос хозяйки, пес успокоился, лег вытянувшись во всю длину, и замер,
положив морду на передние лапы. Влажный взгляд его полуприкрытых веками выпуклых
глаз был устремлен на кресло, с которого только что поднялся Дидро.
Тома Андерсона подарил Екатерине шотландский доктор Димсдэйл, прививший ей
оспу в 1768 году. Императрица шагу не ступала без своей любимой левретки, она
сопровождала ее и на прогулках, и на заседаниях Государственного совета.
С осени прошлого года, когда закрутилась вся эта канитель с условиями отставки
Григория Орлова, Екатерина начала разговаривать с псом. Том оказался благодарным
слушателем. Он не льстил и не спорил. После общения с ним на душе у императрицы
становилось спокойнее.
Потребность в собеседнике была одной из главных причин, объяснявших
настойчивость, с которой Екатерина приглашала Дидро в Россию.
Тем большим было ее разочарование.
Не в Дидро, разумеется. В тонком искусстве интеллектуальной беседы ему не было
равных, темперамент и увлеченность его импонировали императрице.
Неожиданным оказалось другое: у Дидро не было ответов на заботившие ее
вопросы. Все, что он говорил, было умно и правильно.
Но все это она уже знала.
«Противно христианской вере и справедливости делать невольниками людей (они
все рождаются свободными), — писала она в 1765 году, делая наброски первых глав
Наказа. — Один собор освободил всех крестьян (прежних крепостных) в Германии,
Франции, Испании и пр. Осуществлением такой меры нельзя будет, конечно, заслужить
любовь землевладельцев, исполненных упрямства и предрассудков. Но вот
способ: постановить, что отныне при продаже имения с той минуты, когда новый владелец
приобретает его, все крепостные этого имения объявляются свободными. Таким образом,
в сто лет все или, по крайней мере, большая часть имений переменит господ и вот народ
освобожден».
И в другом месте:
«Если крепостного нельзя признать персоной, следовательно он не человек; тогда
извольте признать его скотом, что к немалой славе и человеколюбию нам послужит».
Екатерина встала с канапе и подошла к письменному столу. Взгляд ее упал на
томик «Наказа комиссии по составлению проекта нового Уложения», изданный Академией
наук в 1779 году. Она открыла переплетенную в малиновый бархат книгу. На каждом листе
в четыре столбца был напечатан текст на русском, немецком, французском и латыни.
Невольно вспомнились полтора года каторжного труда. Сколько часов провела она
за письменным столом? Счастливое время — она была в гармонии с миром и собой. Чем
выше становилась стопка листов, исписанных крупным спотыкающимся почерком, тем
меньше оставалось закладок в «Духе законов» Монтескье и знаменитом труде аббата
Беккария «О преступлениях и наказаниях». Из 526 параграфов, вошедших в
окончательный текст Наказа, около половины было заимствовано у Монтескье, чуть
меньше у Беккария. Многое, впрочем, бралось и из статей Энциклопедии.
Откуда взялась эта страсть к законотворчеству, охватившая ее на третьем году
правления?
Конечно, перед глазами был пример Фридриха II, собственноручно написавшего
прусский свод законов. Но Россия — не Пруссия. Фридрих лишь оформил,
регламентировал порядок, складывавшийся в его владениях веками. В основе его —
уважение к законам и собственности, врожденная дисциплина, без которых в
Бранденбурге немыслимо не только благоденствие, но и само выживание нации.
В России же, огромной медвежьей шкурой накрывшей треть карты мира, от Тихого
океана до Балтики, законы писать мудрено. Сам Петр Великий не раз пытался привести
Соборное Уложение Алексея Михайловича в соответствие со шведским законодательным
кодексом — не получилось. Да и какие законы, если гонец с царским указом из Петербурга
на Камчатку два с половиной месяца скачет, а обратно и того дольше. Если, конечно,
повезет.
На дворе, однако, стоял восемнадцатый задорный век. Молодым энтузиастам
показалось, что еще чуть-чуть — и разум победит человеческую природу, в мире наконец-
то все устроится рационально, к всеобщему удовольствию и гармонии.