Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг
Шрифт:
распространять в Петербурге, что я под предлогом благодарности за прежние деяния явился
выпрашивать новых; это оскорбило меня, и я тотчас же сказал себе:
— Я должен зажать рот этой сволочи.
Поэтому-то, откланиваясь Ее императорскому величеству, я представил нечто вроде прошения, в
котором говорил, что прошу ее убедительнейше и даже под
прибавлять ничего к прежним милостям. Как я и ожидал, она спросила меня о причине такой просьбы.
— Это, — отвечал я, — ради Ваших подданных и ради моих соотечественников;
ради Ваших подданных, которых я не хотел бы оставить в том убеждении, о котором они
имели низость намекать мне, будто не благодарность, а тайный расчет на новые выгоды
побудили меня к путешествию. Я хочу разубедить их в этом, и необходимо, чтоб Ваше
величество были столь добры поддержать меня; ради моих соотечественников, перед
которыми я хочу сохранить полную свободу слова, чтоб они, когда я буду говорить им
правду о Вашем величестве, не предполагали слышать голос благодарности, всегда
подозрительный. Мне будет гораздо приятнее заслужить доверие, когда я стану
превозносить Ваши великие достоинства, чем иметь более денег.
Она возразила мне:
— А вы богаты?
— Нет, государыня, — сказал я, — но я доволен, а это гораздо важнее.
— Что же я могу сделать для Вас?
— Многое: во-первых, Ваше величество не пожелает ведь отнять у меня два-три года жизни,
которыми я Вам же обязан, и оплатит расходы моего путешествия, пребывания здесь и возвращения,
приняв во внимание, что философ не путешествует знатным барином.
На это она отвечала вопросом:
— Сколько Вы хотите?
— Полагаю, что полутора тысяч будет довольно.
— Я дам Вам три тысячи.
— Во-вторых, Ваше величество, дайте мне какую-нибудь безделицу, ценную лишь потому, что она
была в Вашем употреблении.
— Я согласна, но скажите, что Вы желаете?
Я ответил:
— Вашу чашку и Ваше блюдечко.
— Нет, это разобьется и вас же опечалит; я подумаю о чем-нибудь другом.
— Или резной камень.
Она возразила:
—
Я отвечал:
— Остается вытребовать его у него.
— Я никогда не требую обратно того, что отдала.
— Как, государыня, Вы настолько совестливы с друзьями?
Она улыбнулась.
— В-третьих, дайте мне одного из Ваших служащих, который проводил бы меня и доставил
здоровым и невредимым в мой дом или, скорее, в Гаагу, где я пробуду месяца три ради служения Вашему
величеству.
— Это будет сделано.
— В-четвертых, Вы разрешите мне прибегнуть к Вашему величеству в том случае, если я впаду в
разорение вследствие операций правительства или по какой-нибудь другой причине.
На этот пункт она отвечала мне:
— Мой друг (это ее слова), рассчитывайте на меня; Вы найдете во мне помощь во
всяком случае, во всякое время. Но Вы, значит, скоро уезжаете?
— Если Ваше величество позволите.
— Да вместо того, чтобы уезжать, почему вам не выписать сюда ваше семейство?
— О, государыня, — отвечал я, — моя жена женщина престарелая и очень хворая, и с нами живет
ее сестра, которой скоро уже будет восемьдесят лет!
Она ничего на это не отвечала.
— Когда же Вы едете?
— Как только позволит погода.
— Так не прощайтесь же со мною; прощание наводит грусть».
Через несколько дней Дидро передали подарок Екатерины: перстень с камеей, на
которой был вырезан ее портрет.
Дидро выехал из Петербурга вечером 5 марта в оттепель. В провожатые Екатерина
дала ему грека Бала, служащего канцелярии опекунства иностранных, которую возглавлял
Орлов. Для путешествия была специально изготовлена удобная английская карета,
сломавшаяся, однако, в Митаве.
Ровно через месяц, 5 апреля, философ был в Гааге, где его радушно встретил и
Голицын. Первой заботой Дидро в Голландии было договориться о печатании
«Учреждений и уставов, касающихся до воспитания и обучения в России юношества
обоего пола», переведенных на французский язык Клерком. В ноябре печатание книги
было закончено, а в январе 1775 года она появилась в продаже. Сам Дидро в конце мая