Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг
Шрифт:
Однако для Захара Константиновича и этих скупых деталей было довольно, чтобы
понять трагический смысл происходящего.
— Грех тебе жаловаться на мою холодность, — доносился до Зотова знакомый
женский голос, приятный грудной тембр которого был сегодня, как бы несколько
надсажен. — И каково мне слышать это от тебя, когда ты после всякого публичного
собрания,
— Я уже имел честь объяснить вам причины своего поведения, и жду ответа, —
глухо прозвучал ответ молодого генерал-адъютанта.
— И советов моих давно не слушаешь, — женский голос то приближался, то
отдалялся от двери, — сколько раз говорила: хочешь съехать из дворца — воля твоя...
Красный Кафтан переменил позу, поворотившись в сторону своей собеседницы.
Усыпанный бриллиантами эполет на его плече рассыпал гроздья холодных искр. Теперь
Захару Константиновичу была видна лишь тугая, безупречной формы ляжка молодого
человека. Слова ее обладателя сделались совсем неразличимыми, но ответы, видимо, были
неловки, так как та, к которой они были обращены, внезапно вскрикнула, зайдясь в
вибрирующей скороговорке французских фраз.
2
Врожденное благоразумие и многолетний опыт подсказали Захару
Константиновичу, что пора ретироваться. С хрустом, распрямив одеревеневшую спину, он
оправил камзол на тугом животе, осмотрелся и скользящей походкой направился прочь.
99
«L’Habit Rouge» (в лексике XVIII века «красный кафтан») – так называла Екатерина А.М. Дмитриева-
Мамонова в переписке с Ф.-М. Гриммом.
Путь его лежал в то крыло циркумференций, где имел казенную квартиру кабинет-
секретарь Ее императорского величества Александр Васильевич Храповицкий.
Выйдя за кавалергардов, дежуривших у входа на личную половину, Захар
Константинович приосанился, и в наружности его произошла замечательная
метаморфоза. Здесь, в парадных покоях, он ощущал себя персоной значительной. В голове
начинали струиться легкие, приятные мысли. В мечтах он воображал себя сенатором,
поспешающим на высочайший доклад, либо же лихим гусарским полковником, прибывшим
из действующей армии с реляцией о блестящей победе и размышляющим, что
предпочесть: внеочередное производство в генеральский чин или пятьсот душ в
Могилевской губернии. В груди закипал восторг, заурядная
Константиновича приобретала выражение государственное. Даже поступь его делалась
вальяжной, совсем как у старого графа Кирилла Григорьевича Разумовского, кумира
дворцовой челяди.
Мерное пошлепывание его казенных башмаков по сверкающему паркету долго
нарушало гулкую тишину вытянувшихся в бесконечную анфиладу зал.
А за окном стоял июнь, месяц веселый. В царскосельских садах и рощах цвели
липы, и аромат их, смешиваясь с запахом молодой, нескошенной травы, кружил голову.
Лишь у двери Храповицкого Захар Константинович стряхнул с себя сладкое
наваждение. Поскребся скорее для приличия — свои люди — и, не ожидая ответа,
протиснулся внутрь. Кабинет-секретарь стоял спиной к двери за бюро, на котором в
беспорядке были разбросаны бумаги и книги в желтых переплетах свиной кожи. Поза его
была неестественна.
— Не пужайся, Александр Васильевич, друг сердешный, это же я, — молвил Захар
Константинович и осторожно потянул в себя воздух, в котором витал сладковатый запах
ерофеевки.
Плечи Храповицкого, обтянутые тесным для его полной фигуры кафтаном,
расслаблено опустились. Не оборачиваясь, он сделал знак короткой ручкой с зажатым в
ней гусиным пером. Зотов поспешил к пузатому угловому шкафчику. Секундное
размышление перед дюжиной разнокалиберных бутылок — массивные золотые перстни
звякнули о стекло. Привычно скривившись, камер-лакей заглотил янтарную настойку и
замер, переживая.
— Бальзам души, — выдохнул он, — амброзия, ядреный корень.
Только сейчас Храповицкий повернулся к Зотову. Его слегка одутловатое лицо с
чистым покатым лбом, бровями вразлет, тонким шляхетским носом с хищно вырезанными
ноздрями было бледным и усталым.
Гость был не ко времени.
— Погоди, Константиныч, — сказал Храповицкий, приноравливаясь к лексике
камердинера императрицы, — я мигом.
Он быстро дописал строку, бросил перо и присыпал масляно поблескивающие
чернила песком. Затем взял лист и, играя модуляциями бархатного секретарского голоса
прочитал:
Куда хочешь, поезжай,
Лишь об пол лба не разбивай,
И током слез из глаз твоих
Ты не мочи ковров моих.
Захар Константинович, вновь потянувшийся было к настойке, обессмертившей
имя лекаря Преображенского полка Ерофеича, замер, польщенный доверием своего