Хрустальная сосна

Улин Виктор Викторович

–  А что стряслось с тобой?

–  Да пустяки, - зачем-то соврал я.
– Руку немножко задело… Но врач говорит - в больницу, иначе никак.

–  Да, врачи, они такие, - сочувственно кивнул дядя Костя.

–  Так вы уж Инне не говорите лишнего, ладно?

–  Не боись, все будет сделано… В двадцать третью, говоришь?

–  Да вроде.

–  А отделение какое - на всякий случай?

–  Отделение?… Не знаю. Хирургическое, наверное. Ладно, извините, что разбудил. Спокойной ночи!

И держась одной рукой за перила, я медленно пошел по лестнице.

–  Евгений!
– окликнул дядя Костя, когда я был уже внизу.

Я поднял голову.

–  Ты того, Евгений!… Держи хвост морковкой! Дальше фронта не пошлют!

–  Не пошлют, не пошлют, дядя Костя, - ответил

я и вышел из подъезда.

Прямо в чудесную, дышащую липами, мягкую и обворожительную - и абсолютно безразличную к моему горю летнюю ночь.

*-*

Врач приемного покоя равнодушно прочитал направление и, даже не взглянув на мою руку, принялся заполнять очередные бумажки.

–  Доктор, я мне прямо сейчас будут резать?
– спросил я, чувствуя озноб.

–  Что резать?
– переспросил он, не поднимая головы.

–  Ну… руку мою. Прямо сейчас на операцию?

–  Ах, руку… Нет, не сейчас. Вы думаете, это так просто: чик - и отрезать?!

Он посмотрел на меня, и я вдруг осознал, что он говорит "отрезать" как о чем-то решенном.

–  Сейчас вас определят в палату. Завтра возьмут анализы. Потом созовут консилиум. Посоветуются, и тогда уже будут решать.

–  А доктор в травмпункте сказал - сейчас дорог каждый час…-вспомнил я, чувствуя непонятный страх от промедления - точно боялся, что потом придется резать еще больше…

Врач не ответил. Кончил писать и позвал медсестру.

Она буркнула что-то непонятное и жестом позвала за собой. Мы прошли через темные холодные коридоры и оказались в низком, сыром помещении, где посреди разбитого кафельного пола одиноко торчала достаточно грязная на вид и очень ржавая ванна.

–  Давай быстрее!
– приказала сестра.

–  Что - быстрее?
– не понял я.

–  Раздевайся и мойся.

–  Зачем мне мыться?
– возразил я; даже в нынешнем состоянии мне было страшно ступить в эту грязь.
– Я чистый, только что дома помылся…

–  Ладно. Тогда давай переодевайся и пошли в палату.

–  Вот что переодеваться?

Никакой одежды тут не было.

–  Как во что? Ты что - из дома пижаму не взял?

–  Нет вообще-то…

–  И ни тапочек, ни полотенца. Ни плошки с ложкой, ни кружки?

Я молчал. Признаться честно, дожив до двадцати четырех лет, я ни разу не лежал в больнице. И госпитальную жизнь представлял весьма смутно, по идеальным советским фильмам. Поэтому, когда собирался, мне и в голову не пришло, что надо взять что-то для переодевания, умывальные принадлежности, ложки, вилки…

–  С луны свалился, что ли?
– буркнула сестра.

Я молчал. Мне снова стало так плохо, что я уже готов был лечь хоть в эту облупленную ванну - лишь бы меня никто не трогал, лишь бы свернуться комочком, закрыть голову руками и провалиться куда-нибудь, где меня нет…

–  Ладно, посиди тут, - проворчала сестра.
– Сейчас что-нибудь найду на твой размер…

Я присел на холодный топчан. Голова кружилась, а тело казалось то легким, то тяжелым, то вообще никаким.

–  На вот, примеряй!

Сестра протянула сверток застиранных до сизого цвета лохмотьев. Пижаму - вернее, две отдельных ее части, оставшиеся от разных комплектов. Штаны когда-то были полосатыми. А куртка - в крупный цветок. И то и другое порванное во многих местах, неряшливо заплатанное, к тому же на несколько размеров больше моего. На куртке имелись всего две пуговицы. В прежние времена я бы, наверное, начал возмущаться и даже острить по поводу такой одежды. Но сегодня вяло переоделся в эту рвань и молча пошел за сестрой в палату. Палата была огромной, но мне все-таки досталась койка у стены. Темноту - ведь было уже далеко за полночь - сотрясал разноголосый храп, перемежающийся бормотаниями и стонами. Страшно воняло лекарствами, грязной одеждой и еще чем-то, невыразимо больничным, нагоняющим мутную тоску.

Я откинул тонкое колючее одеяло и опустился на кровать, не чувствуя измученного тела. Почти сразу подошла другая сестра - помоложе и не такая сердитая - и что-то мне вколола. Наверное, это не снотворное и не простое обезболивающее,

а какой-то настоящий наркотик. Потому что голова моя сразу куда-то поплыла, но не так, как было в бреду, а совсем по-иному. Я лежал на провисшей и в то же время жесткой койке, и прекрасно понимал, что нахожусь в больничной палате, где храпят кругом многочисленные соседи. И в то же время существовал второй, параллельный, проходящий сквозь меня мир. Который был совершенно иным, а главное - мог изменяться по моему желанию. Мне вдруг захотелось, чтобы постель стала качаться - показалось, что так я смогу уснуть. И странное дело - все оставалось неподвижным, но я чувствовал, как кровать тихо колышется подо мной. Потом мне надоело лежать на больничной койке и почему-то захотелось на корабль. И я тут же оказался на корабле. Он покачивался на небольшой волне, и я покачивался вместе с ним, лежа на большом, мягком и уютном диване. Единственным, что мешало, был храп соседей по палате, который врывался даже в призрачный несуществующий мир. Я захотел убрать этот шум - и тут же открылся иллюминатор, и ко мне в каюту - я лежал именно в капитанской каюте - заглушая все иные звуки, влился мощный плеск волны под бортом. Я лениво думал - чего же мне хочется еще… Между тем один из моих соседей проснулся, застонал сильнее обычного, и стал шарить в поисках чего-то на стене. Я был и там и здесь, и услышал, как в коридоре зазвенел далекий звонок. Через несколько минут в палату вошла заспанная медсестра. Хочу женщину, - понял я. Именно женщину - но не для того, а просто чтобы она посидела со мной. И тут же в капитанской каюте прямо из воздуха возникла женщина и, присев рядом, склонилась ко мне. У нее были черные волосы средней длины, как у Ольги, хотя на Ольгу она не походила. Хочу, чтобы волосы ее были длинными, - подумал я - в тот же момент незнакомой женщины коснулись моей горячечной кожи… Их прикосновение было жестким и шершавым и каким-то неприятно горячим. Нет… Не хочу черных, хочу светлые - они тонкие, нежные и прохладные, - подумал я, и женщина вмиг посветлела, как моя жена Инна. Но все-таки это была и не Инна. Не Вика, не Катя, вообще никто - просто желаемая мною*женщина* без реальных черт, вообще без лица и даже без тела; она вся состояла из белых, длинных и очень прохладных волос, которые гладили меня, отбирая болезненный жар и постепенно погружая в сон… Прежде чем уснуть, я отчетливо видел, как женщина поднялась и исчезла в темноте. Сделав, очевидно, какой-то укол моему соседу и отправившись снова спать. И в ту же секунду я сам улетел куда-то далеко.

*2*

Утром меня разбудила сестра. Опять вколола что-то и повела сдавать анализы. То есть хотела даже отвезти: в коридоре ждала больничная каталка.

–  Я еще жив…- прохрипел я.
– Уберите, сам дойду…

Идти было далеко, в противоположный конец. Я несколько раз хватался за стены. Шел, спотыкаясь, и ожидал, когда сестра съязвит что-нибудь насчет предложенной помощи. Но она молчала - и даже поддержала, когда меня вдруг занесло и я едва не упал.

Рука была как чужая. И еще мне было холодно. Не просто холодно - меня, не переставая, бил страшный лихорадочный озноб. Выданная пижама без пуговиц не грела, а свои вещи у меня отобрали. Я завернулся в огромную куртку, крепко держа ее у горла, потому что так казалось теплее. Хотелось закутаться еще во что-нибудь, спрятаться целиком в какой-нибудь теплый угол… Хождение на анализы высосало остаток сил. И как это я еще*вчера*отправился пешком на станцию, а*позавчера* работал на АВМ?! Я еле добрался до своей койки и лег, умирая от усталости. Вспоминая вчера и позавчера, я поражался страшной силе неведомой болезни, скосившей меня и за два дня превратившей из здорового и полного жизни молодого мужика в какой-то гниющий полутруп - хотя и болела у меня только одна рука, на которую, лишенную бинтов, я сам старался не смотреть, боясь приступа тошноты… И когда через некоторое время меня вызвали на кардиограмму, уже не отказывался от каталки. Не знаю, что увидел врач на ленте, но у меня от прикосновения холодных мокрых подушечек к рукам и ногам снова начался приступ озноба. И я никак не мог согреться, даже когда вернулся на свою койку и укрылся одеялом.