Хрустальная сосна
Шрифт:
Вот теперь уже начинается, - с отчаянием понял я.
– Мама…Роди меня обратно…
И в тот же момент суета и разговоры утихли разом, словно кто-то повернул выключатель.
Доктор в железных очках неотрывно смотрел мне в лицо, словно хотел загипнотизировать.
И вдруг озноб прошел и я понял, что, кажется, перестал трястись. Мне стало очень тепло. Голова неожиданно прояснилась, а потом снова сделалась тяжелой. Но это была уже не прежняя навязчивая, бредовая тяжесть. А совершенно иная - теплая и ласковая усталость после ночной прогулки с любимой по залитым липовым дурманом июльским улицам. Обволакивающая и убаюкивающая, словно мягкое свежее одеяло. По телу, кругами разлилась истома, и мне вдруг стало хорошо-хорошо.
Кругом вновь зазвучали голоса. Они доносились невнятно, однако я их не только слышал, но и видел: они изгибались и растягивались, как в кривом зеркале, и все казалось ясным, хоть я и не мог разобрать ни одного слова. Желтые плошки светильника мигали, как совиные глаза. И лицо в железных очках, по-прежнему склоненное надо мной, тоже слегка расплылось. Его тоже сразу видел и слышал: оно звучало тихой добротой, желанием облегчить мои страдания… Теплая перина сна наваливалась, тормозя мысли и наливая тяжестью веки - и я как, в детстве, что было сил противился ей, стараясь подольше протянуть этот восхитительный миг, парить в невероятно чудесной пустоте между сном и явью…
Господи, как мне было хорошо в эти секунды!
Я улыбнулся доктору. Он что-то сказал, беззвучно шевеля губами. Невыразимое чувство переполнило мою голову. Никогда в жизни я не испытывал такого блаженства…
– Поедем… красотка… кататься…- громко, как мне казалось, выкрикнул я.
– Давно я те…
И вдруг все: глаза-плошки и добрые железные очки, и сам я в центре врачебной суеты - завертелось спиралью и слилось, стол подо мной полетел вниз и, догоняя его, я тоже повалился в бездонную и неимоверно приятную пропасть. И больше уже ничего не помнил.
*4*
Я открыл глаза.
Над головой белел потолок, по которому неподвижно бежал солнечный луч. День уже был в разгаре.
Голова раскалывалась. Боль пульсировала в висках, отдаваясь приступами тошноты. Тошнило, как никогда в жизни. Любое движение, любая мысль вызывала у меня такой позыв к рвоте, что я напрягался до потемнения в глазах, чтоб его погасить. И все тело, болело, и ломило каждой своей клеточкой, словно накануне меня отделали резиновыми дубинками. Во рту было сухо и гадко. Саднило горло, точно в нем застряла рыбья кость. Хотелось кашлянуть как можно сильнее, чтобы изгнать это отвратительное ощущение застрявшей помехи - но я боялся, как бы меня не вырвало.
И в довершение всего страшно болела рука. Правая, больная. Она горела, как обожженная. А раненные пальцы, чесались так, что хотелось кричать, чтоб заглушить свой внутренний зуд. Выходит, их мне все-таки не отрезали?
– вяло подумал я. Но не было сил ни размышлять, ни радоваться. Ни даже на просто выпростать руку и поглядеть на нее.
Я сумел лишь слегка повернуть голову и оглядеться. И отметить, что это была не та палата, в которой я лежал. Совсем другая, маленькая. Вся заставленная стойками с тянущимися от них тонкими прозрачными шлангами.
Слышались стоны и бормотания. На соседней койке кто-то лежал, прикрытый, как и я, свежей простыней. Туда подошла немедицинского вида женщина, в халате поверх цветастого платья, откинула простыню и принялась что-то делать. Чужое тело открылось своей болезненной желтизной. Я машинально отметил расплывчатые контуры, свалившуюся на бок большую грудь, бессильно вздымающийся мягкий живот, толстые ноги, плохо выбритую складку кожи… Женщина? Женщина - так женщина, удивляться не осталось сил.
Мне было плохо. Причем совершенно иначе, чем до операции. Тогда мне казалось, что тело мое, словно мертвое дерево, выжжено изнутри мечущейся там болезнью. Сейчас пришло совершено иное ощущение. Давным-давно, в теперь уже абсолютно нереальном детстве
И я снова впал в тяжелый сон.
*-*
– …А ну просыпайтесь… Давайте-давайте…
Я через силу открыл глаза. Надо мной склонилась незнакомая медсестра.
– Нельзя после наркоза дого спать… Давайте глаза открывайте…
Это получилось у меня с неимоверным трудом.
– А где ваши родственники?
Я смотрел на нее непонимающе.
– Ну, - пояснила она.
– Всегда приходят ухаживать за послеоперационными больными. Приподнять, перевернуть… И кто вас кормить будет?
– А что… - прохрипел я, поражаясь звуку своего голоса, отвыкшего от речи.
– В больнице разве не кормят?
– Кормят, - медсестра, похоже искренне удивилась моему вопросу.
– Но… Но после операции нужна специальная пища. Просто бульон и что-нибудь подобное. А у нас в столовой только каша…
– Ничего, - пробормотал я, снова закрывая глаза.
– Не умру…
У меня мелькнула мысль, что другой позвонил бы перед операцией родителям. Но я знал, что поступил правильно.
– Ну ладно. Сейчас доктор придет, вас посмотрит.
Я промолчал. Разговор меня высосал, а тошнота мучила по-прежнему. Через некоторое время к моей койке подошел уже знакомый палатный врач в золотых очках.
– Как себя чувствуем?
– спросил он, заглянув мне в глаза.
Я пожал плечами.
Женщина стащила простыню с моей соседки и принялась подсовывать ей судно. Меня охватил новый приступ тошноты.
– Где… я?
– наконец задал я вопрос.
– В реанимации, - спокойно ответил врач.
– То есть в палате послеоперационного периода.
Реанимация… Прежде это слово вызывало во мне ужас. Реанимация - нечто среднее между жизнью и небытием, страшное место вроде камеры смертников. А теперь мне было уже все равно, где лежать. Хоть в реанимации, хоть в морге. Хоть на том свете.
– Вы полежите тут несколько дней, - добавил врач, словно читая мои мысли.
– А потом переведем вас обратно в простую палату. Сразу после операции под общим наркозом положено некоторое время провести в реанимации.
Я молча кивнул.
– Ну что ж, выглядите вы неплохо, - подытожил он.
– Завтра посмотрим и перевяжем вашу руку. А пока отдыхайте и восстанавливайте силы. Постарайтесь только не спать некоторое время. Так надо после наркоза. Я опять кивнул, не найдя смелости спросить, что сделали с моими пальцами, если они так чешутся и болят…И врач ушел, а я остался лежать. На спине, не в силах перевернуться хотя бы на бок - словно тяжелый опрокинутый жук - до самого вечера. Несколько раз приходила медсестра и ставила мне капельницу. Видя, что я совершенно один и никто за мной не ухаживает, сердобольная женщина в цветастом платье - как выяснилось, невестка той, что лежала после операции на соседней койке и тихо охала весь день - пыталась поправлять мне одеяло, поила меня водой, чаем и даже специально сваренным бульоном, которого у нее было много, поскольку свекровь от всего отказывалась. Я с благодарностью принимал ее уход, и у меня не было сил смущаться, что абсолютно чужой человек незаслуженно участлив ко мне.