i dfee46a8588517f8

User

Штюрмер в бытность свою премьером также из карьерных соображений не передавал царю записки Римского-Корсакова, активного участника его салона и полного единомышленника, в которой крайние правые требовали дальнейшего ужесточения реакционного курса. Ее позже, незадолго до отставки Штюрмера, передал царю Голицын ³⁶².

Надо ли доказывать, что «министерская чехарда» оказалась самым разрушительным образом на работе всех звеньев государст­венного аппарата, и до этого демонстрировавшего крайний бюро­кратизм, нерасторопность, неудержимую тягу к коррупции и дру­гие подобные качества? Еще до «министерской чехарды» Криво- шеин на одном из первых скрытных заседаний Совета министров жаловался на безделье чиновников, на то, что часто в департамен­те

не встретишь ни одной души в рабочее время. «Государство,— возмущался он,— находится на пороге, быть может, непоправимой катастрофы, и его служащие не имеют права предаваться ниче­гонеделанию». В результате было решено ограничить неприсут­ственные дни воскресеньями и двунадесятыми праздниками ³⁶³, но вряд ли сами министры надеялись на то, что эта мера что-нибудь изменит. ,

Климович на допросе говорил, что он за все время пребывания на посту директора департамента полиции не получил от своего министра ни одного руководящего указания. «В этом-то была вся горесть службы,— пояснял он,— что я тщетно просил Христом богом дать мне какие-нибудь общие директивы...» и не получал их ³⁶\ Щербатов, в свою очередь, отрицательно характеризовал личный состав Министерства внутренних дел, который возник

в результате неделовой системы подбора ³⁶⁵. «Все как катилось по наклонной плоскости, так и продолжало катиться»,— дал свою оценку ситуации в связи с «министерской чехардой» другой быв­ший министр внутренних дел, А. А. Хвостов ³⁶⁶. Так обстояло дело в отношении ведомства, которое с точки зрения царизма являлось главным, особенно в обстановке развивавшегося и углуб­лявшегося революционного кризиса.

В провинции, разумеется, было не лучше, тем более что, как писал Муратов, «была не только министерская, но и вообще чиновничья чехарда» ³⁶⁷.

В связи с отставкой А. Н. Хвостова «Новое время» писало: «За истекшее полугодие с небольшим происходит уже двенадцатая смена на министерских постах вообще и третья в Министерстве внутренних дел». В течение года на 167 должностях генерал-гу­бернаторов и вице-губернаторов состоялось 87 перемещений. «Целый звездный дождь сановников, падающих, перемещающихся и совершенно сходящих с бюрократического горизонта!» — восклицала газета. Это «зрелище внушает тревогу»: государствен­ная служба превратилась в нечто вроде проходного двора и «утра­тила под собой твердую почву. Изолированная от народа бю­рократия уже не может больше держать на своих плечах всю тяжесть правительственной власти» ³⁶⁸.

Спустя полгода та же газета с еще большей тревогой отмечала пагубность «министерской чехарды». Смена министров начиная с конца 1915 г., говорилось в статье «Болезнь власти», «превра­тилась в своего рода систему управления». Средний срок пре­бывания на посту министра юстиции — 4,5 месяца, внутренних дел — 3. «Беспрерывная смена министров — это, конечно, только внешний симптом внутренней болезни государственного орга­низма... Все больше и больше разверзается пропасть между народом и бюрократической властью... Страна направляется по курсу без компаса и карты» ³⁶⁹.

То же писала и кадетская «Речь». «Можно себе представить его (чиновничества.— А. А.) отношение к своим обязанностям теперь, когда потеряно важнейшее преимущество государственной службы — устойчивость, когда каждый чувствует себя калифом на час»,— говорилось в одной из передовых ³⁷⁰ . Раньше при встрече спрашивали: что нового? Теперь задают вопрос: кто уходит? — писал Л. Львов в статье «Положение дел»³⁷¹. «Разруха управле­ния»,— делался вывод в еженедельном обзоре в связи с назначени­ем Голицына, Добровольского и Кульчицкого ³⁷².

Реакция «общественности» на «чехарду» и распутинщину до­вольно точно выразила следующая крылатая фраза, имевшая широкое хождение: «Прежде мы были боголепны

и победоносны, а теперь хвастливы (от Хвостова.— А. А.), распутны и горе­мычны».

В свете изложенного возникает весьма существенный вопрос: неужели у царя так атрофировалась способность оценки обстанов­ки, настолько была искажена ориентация, наконец, потеряны

чувство опасности и инстинкт самосохранения, что он не отдавал себе отчета в происходящем, в грозящих последствиях «ми­нистерской чехарды»?

Вопрос этот тем более уместен, что, как было показано выше, не было недостатка в предостережениях о грозящей опасности приближения революции, исходивших из самых разных источник ков, начиная от великих князей и кончая британским послов, с мнением и оценками которых нельзя было не считаться хотя бы потому, что они диктовались собственными кровными интере­сами. Кроме того, за спиной царя, каким бы ограниченным и сла­бовольным он ни был, стояло два десятка лет управления страной, неизбежно связанного с приобретением каких-то навыков госу­дарственного управления, хотя бы и минимальных, но все же достаточных, чтобы отличать критическую ситуацию от нор­мальной.

Какие-то проблески понимания время от времени появлялись. Это видно уже из цитированных нами писем царя, в которых он, например, необходимость отставки Протопопова и непригодность на пост военного министра Беляева обусловливал прежде всего отсутствием у них деловых качеств. 16 августа 1916 г. царь пи­сал: «От всех этих перемен голова идет кругом, по-моему, они происходят слишком часто. Во всяком случае, это не очень хорошо для внутреннего состояния страны, потому что каждый новый человек вносит также перемены и в администрацию» ³⁷³. Проти­воречие между принципом «джентльменства», по которому под­бирались министры, и принципом компетентности, по которому следовало подбирать их во всякое время, а тем более во время войны, было настолько явным, что тревожило даже императрицу и «Друга», целиком озабоченных подыскиванием «джентльменов». В связи с этим царь предпринял даже несколько шагов, на­правленных на то, чтобы соединить оба принципа.

О первой такой попытке мы узнаем из воспоминаний С. Е. Кры- жановского. В 20-х числах декабря 1916 г. около 12 часов ночи автору воспоминаний позвонил инженер Балинский с просьбой принять по срочному делу. Смысл дела состоял в следующем. Он, Балинский, имеет поручение от статс-дамы Е. А. Нарышкиной, которая, в свою очередь, исполняет поручение царицы, пославшей ей телеграмму из ставки (и, следовательно, согласовавшей свою акцию с царем) с требованием организовать встречу Крыжа- новского с Распутиным, с тем чтобы последний сообщил ей свои впечатления о нем. В зависимости от него в ставке будут иметь суждение о перемене состава правительства (т. е. о назначении Крыжановского председателем Совета министров). Когда, если ве­рить Крыжановскому, он ответил отказом, ему было заявлено, что этот отказ в ставке предвидели, и поэтому он, Балинский, предла­гает провести встречу у него в доме, причем Распутин только пройдет через комнату, где он будеть сидеть. Крыжановский отказался и от этого варианта, и с этим посланец уехал.

Через несколько дней к Крыжановскому несколько раз заез-

жал Питирим, но не заставал, и тогда он сам решил поехать к митрополиту. «Митрополит сказал, что государь поручил ему переговорить со мной доверительно о следующем. Его величество озабочен приисканием подходящего лица на должность председа­теля Совета министров, которую он находит необходимым по об­стоятельствам военного времени соединить непременно с долж­ностью министра внутренних дел. Он имеет в виду несколько кандидатов, но, прежде чем решить, к кому обратиться, желает заранее знать отношение их к некоторым вопросам, чтобы избе­жать затем неприятных разговоров, так сильно, по словам митро­полита, надоевших его величеству. Этими вопросами являются, продолжал владыка, отношение к Протопопову — раз и к „извест­ному лицу" — два, т. е. к Распутину? — спросил я.— Да, и к Гри­горию Ефимовичу».