И-е рус,олим
Шрифт:
Вокруг меня пустота такая же, как тишина. И тишина такая же, как темнота. И если я ничего не услышу, ничего не увижу, и ничего не почувствую, то это -- смерть. Мне не страшно. Я понимаю, что не для невнятной смерти был избран. И я смотрю, я слушаю, я нюхаю, я готов поймать любое изменение или даже намек на него. Может быть, сначала нужно сильно пожелать этого изменения. Значит, Хозяин сумел заставить меня так сильно желать встречи с ним. Он непрост, мой нынешний Хозяин.
Я ведь не подвешен в пустоте. Я на чем-то стою. Уже что-то. На прохладном и твердом. Когти не вонзить. Похоже на камень.
Легкое движение воздуха. Как от
Ясно, что я жив. И кажется, что рядом кто-то умирает. Огромный, старый. Не человек. От этого дыхания моя шерсть становится влажной.
Стон. И снова тишина. Я начинаю догадываться. Это умирает мой Хозяин. И что я должен делать? Что должен делать Красный Кот, когда умирает его Хозяин? Ничего. Потому что нет никакого Красного Кота. И Красного Льва тоже нет. Все это -- лубочный фольклор иерусалимских котов. Увы. Еще одно грустное знание, настигшее меня. Лязгнувшие Врата перебили пуповину, связывавшую меня с моими детскими представлениями. Одним движением лапа Сфинкса смахнула все, что было мне дорого и ясно -- от сухого мышиного хвостика до героической мечты о Красном Коте. Значит, зря мой наивный старший брат, охваченный гордыней и мечтой о превращении в Красного Кота, травился анаболиками. И правильно я, еще не имея в виду ничего конкретного, сказал горюющей матери, что мы пойдем другим путем... Или это не я сказал? Ладно, неважно. Любимая детская игрушка, любимая детская мечта, все это были такие же фантики, как любимое место для сна или любимое представление об устройстве мира. А все фантики, когда ими наиграются, превращаются в мусор, и ветер уносит их в никуда.
Никогда прежде я не ощущал, что у меня есть прошлое. Все ощущения ограничивались настоящим. Теперь же у меня появилось четко очерченное прошлое, но не стало настоящего. Да и прошлое как-то удаляется, и кажется мне все менее моим. И что же мне остается?! Что нам всем остается? И сколько остается? До смерти умирающего? Вот, значит, как все оборвется... И этот грот под жертвенным камнем останется пуст, не взметнется Красный Лев моего детства, не пожрет Красную Корову человеческих представлений. Смерть Сфинкса смахнет лапой все и всех. Уши мои вжимаются в череп, клыки обнажаются навстречу смертельной неизбежности. Я еще располосую пищевод вечности, падая в ее утробу!
Я истошно, захлебываясь, вою. Потом еще. Еще. Становится легче. Словно умирающее пространство вокруг наполняется. Да выпустите же меня отсюда! Иначе я буду кричать и кричать, не боясь наказания за шум!
И мне открывают лаз. Я бросаюсь к тусклому свету, не замечая ничего вокруг, но все-таки чувствуя больное животное тепло сзади и прохладу лунного света впереди. О, Сфинкс, умирающий для всех нас, оставляющий без присмотра Город, отдающий мир на разграбление! Не умирай! Вывернись, извернись, обнажи свою кошачью сущность, переверни девятую жизнь в шестую! Я... сделаю... все! Клянусь!
Я очухиваюсь, хотя и не совсем, на огромном бугристом камне. Он прячется под обычной серой шкурой, но я ступаю по нему осторожно, ощущая всю его ненадежность из-за сходящихся в нем чрезмерных напряжений от смыкающихся Иерушалаимов -- Земного и Небесного. Тот самый Камень! Затаив дыхание, всматриваюсь я в борозды на его поверхности, похожие на рваные царапины могучих когтей. Я ищу след хвоста Ицхака. И не нахожу. Не могу определить, какая из каменных извилин повторяет удар его хвоста, когда ангел остановил его занесенную над Авраамом
Я на Храмовой горе! Знакомое с детства место. Правда, тогда я не ощущал ни идущей снизу вибрации, ни звенящей хрупкости здешнего пространства. Ни того, что время течет здесь медленнее и толчками, как пульс. Потому что тогда я еще не принял Обет. А сейчас -- принял. Не хотел, но не мог иначе. Хозян все знал с самого начала. Он знал, поэтому я -- принял. Все.
Смотрю вверх, на Камень. На котором произошло, а вернее не произошло жертвоприношение Ицхака. Аврааму был отдан страшный приказ принести в жертву сына для того, чтобы пробудить в Ицхаке львиное начало.
Сарре было предназначено родить сфинкса. Сфинксы всегда самцы. Подруги их -- иной крови. Двойственность сфинксов подобна суспензии, переходящей из состояния "масло в воде" в "вода в масле" и обратно. Мнимое бесплодие Сарры -- это лишь история неудачных попыток свершить предначертанное.
Появление сфинкса всегда прорыв тайны. В самые усталые или в самые напряженные моменты миросостояния сфинкс разверзает, рождаясь, материнское лоно и выходит из багровой темноты высшего замысла. Сфинкс появляется у человеческой самки, оплодотворенной высшим предназначением, спермой львиной стороны мира. Он обречен на одиночество в высшем смысле слова.
В египетской статуе у пирамид запечатлен момент перехода сфинкса из состояния -- в состояние. У сфинкса нет ни морды, ни лица, он -- любой. Он может остаться человеком. Тогда это -- беда для гомеостаза вертикалов и котов. И нам, и им приходится действовать порознь. Поэтому Ицхак и был связан, и возложен на Камень для жертвоприношения. И лишь занесенный нож Авраама пробудил в Ицхаке льва. И все перевернулось! И Авраам был брошен навзничь на Камень, и правая лапа Ицхака уже падала на его шею, когда ангел оттолкнул ее. И не только когти оцарапали Камень, но и хвост в ярости хлестнул и оставил след.
Ицхак опомнился, увидел сжавшегося Авраама, и ярость сменилась позором незавершения жертвоприношения. Тогда и прыгнул Ицхак в кустарник, и поймал там ягненка, и задрал его на Камне. И заключил Союз нашего семейства с Всевышним. На вот этом самом Камне! И избрал нас Господь среди прочих тварей. Но хитромудрые вертикалы обманом стащили право первородства, и опечаленный Ицхак ушел от них и сменил у Камня первого и единственного львицей рожденного Сфинкса. А теперь -- умирает... И я должен...
Замечаю мышь. Охота разряжает нервы. Перекусив, выбираюсь на волю из огромного, украшенного восточным орнаментом помещения.
Неужели, неужели слухи, что я был рожден на этом Камне -- правда?
Давид
Я не стал заходить в синагогу на Закрытие Врат. Не хотелось дышать перегаром на сконцентрированных, измочаленных постом людей. Но постоял, прислонившись к стенке, у какой-то попавшейся на пути синагоги. Получилось, что я как часовой... как страж охранял молящихся. Я ждал звука шофара, но он все равно раздался неожиданно, и словно что-то метнулось внутри меня, я даже от неожиданности подобрался, а правая рука затосковала по оружию. Я опустил руку в карман и сжал каменную тварь, ощутив прерывистый пульс. И напряженно замер, всматриваясь в наполнившиеся белыми рубахами и талитами сумерки.