И СТАЛИ ОНИ ЖИТЬ–ПОЖИВАТЬ
Шрифт:
В глаза, мгновенно затмив потустороннее сияние шара Находки, ударил зловещий красно–оранжевый свет, показавшийся ей после блужданий в ночи ослепительным.
Серафима отшатнулась, прикрыла лицо рукавом и, осторожно выглядывая из–под него как из засады, быстро осмотрелась кругом. Хотя, если честно, разглядывать здесь было особенно нечего даже такой любопытной и дотошной персоне, как она.
Под ногами ее лежал карниз шириной метра в три, огороженный грубыми каменными перилами слева и по центру. Справа перила приближались к стене на полметра, уходили вниз и терялись
Она рассеянно сняла и кинула неказистую лохматую шапку — подарок октябрьских крестьян — в дальний угол, смахнула со лба пот — кто–то услужливый явно принял во внимание, что на улице не май–месяц, и даже не сентябрь и любезно включил отопление — нетерпеливо подбежала к перилам и заглянула вниз.
Внизу, в непостижимо далекой глубине бездонного черного колодца, куда падать состаришься, беззвучно бушевало, взметаясь и опадая, вязкое, тягучее, будто живое, пламя. А над ним, едва различимый на фоне багрового огня, хоть и гораздо ближе к карнизу, прямо в воздухе висел стеклянный гроб.
Второму помощнику первого советника спалось… то есть, работалось плохо.
Чтобы не сказать, что ему вообще не спалось.
И не работалось.
И не елось.
И не пилось.
И даже не мечталось, как приблизит его царь за его настоящие и мнимые заслуги перед короной — а это уже был серьезный признак нездорового душевного состояния.
Сабан вертелся с одного толстого бока на другой, сбивая в кучу одеяло, сминая в блин и без того не слишком упитанную подушку и сдвигая во всех направлениях тощий матрац со скамьи, пока, наконец, при очередном перевороте тот не соскользнул, и маг не свалился на жесткий каменный пол вместе со всеми постельными принадлежностями и не зашиб копчик об каблук своего сапога.
Вместе с болью пришло долгожданное озарение [215], и колдун шумно удивился — на грани возмущения — собственной несообразительности.
Как это он сразу не понял, чего не хватало тем умрунам!..
Это же находилось перед его глазами столько лет подряд, куда бы он ни поглядел, что постепенно стало почти незаметным, и теперь, когда оно и в самом деле исчезло оттуда, где должно находиться, он этого по–настоящему не увидел!
Как, оказывается, все просто.
У этих умрунов не было на нагрудниках царского герба.
И номеров на рукавах, если хорошенько припомнить.
Что бы это могло значить?
Отряд для тайных операций — ведь сержант был не в мундире?
Но таких отрядов в гвардии царя не было отродясь, и с чего бы им появиться теперь?
Самозваные умруны?
Шпионы?
Но за чем тут теперь шпионить, когда здесь кроме Проклятой башни не осталось ничего стоящего риска быть схваченными, а за ней много не нашпионишь?
И, к тому же, они привели беглую царицу и ее служанку…
Служанка, конечно, тоже могла быть самозванкой, но царицу–то он раньше видел, она–то настоящая!
И умруны настоящие. Уж их–то ни с кем не перепутаешь —
Нет, определенно тут была какая–то загадка, что–то непонятное, что засело в его окончательно пробудившемся мозгу как заноза величиной с кованый гвоздь и не даст теперь спать не только этой ночью, но и все остальные ночи и дни, если он немедленно не пойдет туда, где стоит на часах эта подозрительная компания, и все не вызнает.
Сабан шумно вздохнул, покачал головой, сокрушаясь по поводу не к месту и, самое главное, не ко времени появившейся тайны, потер ушибленное место, натянул сапоги на успевшие замерзнуть от сидения на голом полу ноги и, прихватив с собой троих стражников для придания своей персоне важности и уверенности при переговорах с этим наглым сержантом, направился в башню Царица.
Чем ближе подходил он к месту заточения беглянки, тем тревожней и дурнее становились его предчувствия, хотя, казалось бы, под ними не было никаких оснований.
Нет света в окнах покоев пленницы?
Легла спать или плачет.
Слишком тихо?
Но кому там шуметь? Умрунам?
Настежь распахнута дверь, ведущая в башню?
Забыли закрыть.
Лестницы и коридоры погружены во тьму?
Но умруны немного могут видеть и в темноте.
Правда, не в такой непроглядной, какая царит здесь…
Ему вспомнилась коротенькая притча, прочитанная в одном из учебников еще во времена его ученичества у Костея: «Хвост с кисточкой — это не лев. Желтая шкура — это не лев. Грива — это не лев. Когтистые лапы — это не лев. Рык — это не лев. Но если хвост, шкура, грива, лапы и рык собраны в одном месте — пора уносить ноги». Или что–то вроде этого, но с похожим смыслом.
Уносить ноги?..
Хм, какая нелепая мысль.
Что ему может угрожать в самом сердце замка, со всех сторон окруженного стенами, решетками и солдатами?
Лучше, конечно бы, не выяснять…
Колдун сбился с шага, споткнулся о собственную ногу и остановился перед раскрытой нараспашку и зияющей чернотой входной дверью Царицы.
- Ты, с факелом, иди вперед, — брюзгливо махнул он одному из собакоголовых, надеясь, что в темноте они не заметят ни его с каждым шагом увеличивающегося чувства дискомфорта, ни странностей в Царице.
- Слушаюсь, — кивнул через плечо тот и деловито поспешил вперед.
Похоже, предчувствия этой ночью мучили только его, Сабана…
Ничего, сейчас все прояснится, все окажется простым до смешного, и через пять минут ему останется только поиздеваться над своими нелепыми переживаниями и подозрениями, вызванными хроническим недосыпом с тех пор, как его оставили в замке за главного. Вот сейчас отдышимся, доберемся до ее этажа, и…
Закончить сеанс самовнушения колдун не успел: они поднялись на второй этаж и остановились перед дверью, воскрешающей, кроме тех самых нелепых переживаний и подозрений, еще и чувство дежа–вю: неосвещенный прямоугольник распахнутой настежь двери, и тишина.