И СТАЛИ ОНИ ЖИТЬ–ПОЖИВАТЬ
Шрифт:
- Видите ли, ваше величество, требования этикета таковы…
- Это опять он! — злобно блеснул единственный глаз царя.
- Да, — сухо констатировала Серафима. — Это — часть правил. Все благородные люди нашего круга должны употреблять в своей речи иноземные слова.
Костей хотел буйно возразить, пока не поздно — от воспоминаний об уроках этикета за столом он еще не перестал просыпаться ночью в холодном поту, но ссылка на некий «наш круг» избранных остановила его.
И поэтому он просто спросил:
- Зачем?
- Чтобы показать всем, что они благородные. А иначе как другие, неблагородные,
- Это как пароль?
- И отзыв.
- И что… благородные люди нашего круга… должны говорить? Напомните мне, я что–то подзабыл… немного…
- С удовольствием, — расплылась в хитрой улыбке царевна. — Запоминайте. В нашей речи встречается великое множество случаев, когда вместо простого и понятного неинтересного слова родного языка можно с блеском употребить такое заковыристое иноземное, что сами иноземцы будут десять лет думать, и то не догадаются, что мы хотели сказать…
К тому времени, когда они подошли к Пауку, Костей уже потихоньку начинал жалеть о том, что вообще когда–то захотел стать повелителем мира.
- …Нервюра — это очень нервная женщина. Например, я. В балагане на канате кувыркаются не скоморохи, а экслибристы. На стенах наших залов у нас будет роспись — по–художественному это называется «стенография». Если вам нездоровится, то вместо того, чтобы, как простолюдины, вульгарно сказать что вы съели что–нибудь не то, человек нашего круга скажет, что у него кишечное расстройство желудка. А если зашла речь о том, что кто–то утонул, мы скажем, что произошла утопия личности. Также никогда не говорите, что вы что–то забыли — благородный человек произнесет «склероз памяти», а не «забывчивость». И «я наблюдал виртуальные оптические явления», а не «мне показалось»…
На Костея больно было смотреть.
При последнем пассаже он страдальчески сморщился в полной уверенности, что с минуты на минуту у него произойдет склероз расстройства виртуальной личности, но только и смог произнести, что:
- Какой кошмар…
Лукавая царевна оживилась как костер, в который плеснули керосина.
- А для этого тоже есть замечательное шантоньское выражение, простенькое, но ходовое, советую его запомнить: «кель кошмар». Ну, повторяйте за мной, ваше величество, посмотрим, как вы усвоили новый активный вокабуляр. «Склероз памяти». «Экслибристы». «Виртуальные оптические явления»…
- Кель кошмар…
От дальнейшей интеллектуальной экзекуции царя спасла только дверь Паука.
Его замученное величество, чтобы избежать новой лекции о старом ханже Этикете, быстро припомнил, что женщину надо пропускать вперед. И Серафима, довольная не столько успехом своего ученика, сколько его ужасом перед последствиями неудачи, гордо двинулась вверх, к высотам современной магии.
Сзади тихо донеслось, непроизвольное и тоскливое, «Ой, ноблесс, ноблесс — не оближь меня…».
Радость ее, однако, была недолгой, как полет Снегурочки над костром, и испарилась она с таким же печальным пшиком при неизменной, но не покидающей ее все эти три дня мысли о том, что за все время, проведенное в плену, ей не удалось сделать ничего полезного. Отравленная жизнь Костея, Зюгмы и, кажется, теперь еще и генерала, в расчет не бралась.
Если бы сейчас нашелся рядом кто–нибудь дотошный и способный читать мысли, и спросил ее, что она считает самым главным, Серафима, скорее всего, затруднилась бы с ответом.
Для нее сейчас главным было все.
Во–первых, сбежать отсюда. Во–вторых, разузнать подробности плана Костея по захвату Лукоморья. В–третьих, предупредить о нависшей опасности оставшихся в тревожном неведении лукоморских родичей. В–четвертых, выведать, что за такой загадочный камень висит на шее Костея. В–пятых, понять, что связывало с ним Змиуланию. В–шестых…
Но прежде, чем успели кончиться цифры Серафиминого списка безнадежно невыполнимых дел, лестница, упорно игнорировавшая прежде все встречавшиеся на пути двери, уперлась в самую заметную и большую из них.
- Мы пришли туда, — вынырнул из–под ее локтя и проскочил к двери Костей, — где находятся глаза и уши моего замка. Туда, где мои верные… у них нет выбора… слуги–чародеи дни и ночи куют мою будущую победу над всем миром.
- Куют? — захлопала глазами Серафима, поспешно снова входя в роль первой красавицы того самого мира. — Мечи–кладенцы? Топоры–саморубы? Копья–самотыки? Винты–саморезы?
Царь засмеялся тем особым, запоминающимся смехом, от которого лошади спотыкались, молоко скисало прямо в коровах, а богатыри послабонервнее начинали заикаться.
Серафима поморщилась.
- Не думаю, что я сказала что–то веселое, ваше величество.
- Что вы, что вы. Хотя, похоже, вы и читали в детстве слишком много сказок, но сейчас вы довольно близки к истине. Вы когда–нибудь прежде бывали в лаборатории мага? Я имею в виду, не профана–ремесленника, а настоящего, гениального, как я?
- Нет, — все еще недовольно покосилась на царя Серафима.
- Ну, тогда мы туда и не пойдем, — покривил рот в подобии улыбки царь. — Для начала будет достаточно Паука…
Камень в золотой оправе на его груди засветился, и дверь медленно отворилась. В глаза, успевшие привыкнуть ко мраку и факельному свету лестницы ударил солнечный свет.
Перед Серафимой предстала бескрайняя комната с самыми громадными, какие только она видела в жизни, окнами во все стены. Посредине круговую оборону заняли угрюмые шкафы, окруженные стеллажами, заваленными фолиантами, свитками, глиняными дощечками, сосудами, чучелами отвратительных неопознанных существ и прочими различными известными и неизвестными предметами, инвентаризация которых заняла бы, наверное, половину из этих фолиантов.
К самым окнам были придвинуты массивные дубовые столы. На одних были раскатаны рулоны карт, исчирканных красными и черными стрелами, на которых стояли фигурки солдат, коней и свирепых зверолюдей с дубинами.
Солдат Костея, подумала царевна.
Тех самых, про которых говорила Находка.
На других столах лежали тарелки дальнего видения, как у Ярославны, только раза в три больше — несколько сервизов, если пересчитывать в общечеловеческие единицы измерения, и по всем каталось без устали что–то круглое и тяжелое. У Серафиминой бабушки это было золотое яблоко. Тут, в соответствии с общей эстетикой замка, вполне могла оказаться медная картошка.