И тысячу лет спустя. Ладожская княжна
Шрифт:
Он много читал о психологии и знал, как быстрая и запутанная речь сбивают с толка собеседника и придают тебе уверенности в его глазах. Вадим Александрович только хлопал глазами.
— Эта девочка не виновата ни в пропаже Мирославы Новиковой, ни в смерти своей матери… — прошептал Марк. — Не ломайте ей жизнь. По-человечески прошу…
Подполковник вздохнул, встал из-за стола, поправил рубашку, пиджак.
— Завтра придешь в отдел и дашь все свои показания в письменном виде. Мы пересмотрим это дело и возьмем в расчет все сказанное тобой. Но если ты солгал хоть в чем-то,
— Да, Вадим Саныч… — тихо ответил Марк, будто сам себе, не поворачивая на него головы и не вставая с места.
— Аристов…
— А?
— Зачем ты вообще донес на нее? Зачем привез девчонку? Сначала я думал… чтобы вернуть свою должность, но ты и этого не хочешь! Что вообще в твоей голове, Аристов?
Бывший опер не ответил. Когда полковник вышел, Марк закрыл лицо руками и заплакал. Он и сам не знал, как именно поступить было правильно. Тогда, поговорив со священником в церкви, Аристов дал себе клятву, что сделает все ради Мирославы Новиковой и ради того, чтобы наказать виновных в каждом ее страдании.
Аристов решил выключить в себе человека и включить следака, и тогда Марина перестала быть его девушкой, она стала его подозреваемой, как и должно было быть с самого начала. Подполковник помог ему в этом, сообщив, что Мирослава Новикова была умерщвлена, убита насильственной смертью. А затем Марина и сама сбежала, только заставив Марка убедиться в ее виновности. С самого того дня, что они решили пожениться, с их свидания на утесах Мохер, Марк Аристов только и вынашивал в себе мысль, уговаривал себя: не поддаваться, не любить, не жалеть, отдать в руки правосудия. Даже брак, на который Аристов не согласился бы в ином случае, был нужен для того, чтобы ослепить Марину на время и заставить ее доверять оперу.
А затем она раскаялась ему… нет, она не убивала ее, и вовсе никогда не была плохой дочерью. Но было это действительно раскаянием или очередной ложью? Уже неважно. Аристов испытывал муки совести.
На следующий день, когда он зашел в отделение, чтобы дать показания, все его знакомые коллеги сидели с мрачными лицами. Они тихо поздоровались с ним, но никто не решался начать говорить или о чем-либо спрашивать. Марк подумал о том, что увидел такие человеческие черты как лицемерие и продажности воочию, и с презрением отошел к окну. Но его бывшие коллеги не говорили с ним вовсе не потому, что оперуполномоченный Аристов был с позором уволен. Они ему сочувствовали и с замиранием сердца смотрели каждый раз на дверь, когда в нее кто-то входил. Они ждали того, кто должен сообщить Марку страшную новость. И им и самим было жутко страшно. На душе скребли кошки.
— Вот так стоит человек, смотрит в окошечко и не знает, что с ним может случиться буквально минутой позже, — вздохнул один из полицейских за столом, шепчась с другим.
— Да, я работал немного с ним. Немного не от мира сего мужик, но хороший был следователь. И душа у него на самом деле хорошая, добрая, широкая, хоть и прячет ее постоянно…
Марк повернулся на их голоса, и оба
В кабинет вошел начальник. Увидев Марка, он сначала будто удивился, при чем неприятно, но все же поздоровался с ним.
— Показания… — протянул сипло Марк, будто напоминая потерянному начальнику, зачем он здесь.
Его голос после последней ночи совсем сел, а глаза были затекшими.
— Марк… — Вадим Саным почесал лоб. — Сядь.
— Нет, — тут же ответил Марк, будто предчувствуя, что полковник собирается сообщить плохую новость. Марк не желал слышать плохих новостей, и потому отказался сесть, будто тогда алгоритм будет нарушен, и плохая новость исчезнет сама собой.
— Сядь, — вздохнул подполковник еще раз.
— Нет, — почти рявкнул Марк и сжал губы, которые задергались.
Сигарета выпала из его рта, но он не стал ее поднимать и смотрел начальнику точно в глаза, стараясь угадать его следующие слова. Сердце застучало в груди о ребра.
— Только не говорите, что вы решили, не разбираясь ни в чем и не принимая моих показаний, ее отправить под суд.
— Нет, — перебил его подполковник и снова вздохнул. — Девушка сегодня ночью повесилась в камере.
Первые две секунды Марк молчал. Затем его губы растянулись в улыбке, широкой и длинной. Он засмеялся. Он смеялся сильно и громко. Иногда наклонял голову вперед, иногда — назад. Иногда Марк подгибал колени, смотрел на коллег вокруг с мрачными лицами и смеялся еще больше.
— Разве не смешно? — крикнул он им и машинально достал еще одну сигарету из мятой пачки в кармане, зажевал ее.
Его накрыл еще один приступ истеричного смеха, и Марк закашлялся. Вторая сигарета выпала из его рта, и он снова потянулся за пачкой. Но рука его так сильно дрожала, что оне мог попасть рукой в карман.
— Ух ты ж, — нервно посмеялся он, глядя на начальника. — И на чем же она повесилась? — Марк бросил тот вопрос так небрежно, будто они обсуждали лишь очередное дело, как в былые времена.
— На… — полковник заикнулся, сглотнул слюну. — На бюстгальтере.
— Разве мы не забираем у женщин бюстгальтеры при осмотре? — пожал плечами Марк, будто отчитывая своего коллегу.
Ему все же удалось достать сигарету, и теперь он пытался взять ее губами, но рука все также предательски дрожала, и он никак не мог поднести сигарету ко рту.
— Если есть косточки, — ответил Вадим Саныч тихим голосом, наблюдая за нервным срывом Марка со сжимающимся сердцем в груди. Даже хамоватому полковнику не было чуждо сочувствие. — У нее не было. Обычный мягкий бюстгальтер из стрейчевой ткани.
— Ммм! — Марк протянул так восторженно, будто услышал нечто забавное. — Понял. Да. Стрейчевая ткань, конечно, — он замотал головой, подняв брови. — Та, что тянется хорошо, верно? Как раз, чтобы повеситься, например, на решетке или лампочке.
— Нет, она удушила саму себя, — на тех словах полковник сел сам.