Игра Герцога
Шрифт:
Он понял, что это за огонёк.
У зияющего тёмного входа в шахту в чёрном, с блестящим отливом фраке стоял его бывший слуга Пантелей. В человеческом обличье, но из-за приглаженных, обильно смазанных постным маслом бакенбард его лицо напоминало сытую кошачью морду.
Пантелей стоял, словно швейцар перед входом в дорогие апартаменты. По направлению от него в снегу тянулась куда-то далеко длинной змейкой красная ковровая дорожка. Старый слуга замер и стоял, не шелохнувшись, как в карауле, а в его похожей на мохнатую лапу руке горела, тускло мерцая огоньком, большая керосиновая лампа.
Глава 16
Лихоозерск
Со святочных гуляний, которые в народе называют ещё «пёстрой неделей», центр Лихоозёрска не помнил такого столпотворения. И только с первого взгляда можно предположить и, конечно же, ошибиться, что шум, пьяный гомон, потасовки этой ночи связаны с каким-то праздничным гулянием. Нет, это движение было лихим, тёмным, наполненным злобой и отчаянием. В неразберихе разворотили несколько аккуратно собранных городскими дворниками сугробов, и грязный снег разлетелся мерзлыми комьями. Словно камни, их поднимали и бросали друг в друга и тот, кому попали в голову, лежал, раскинув руки и ноги. Слышалась перебранка, свист, тонущие в пучине криков отчаянные призывы о помощи.
Винзавод давно догорел, и являл собой страшный зияющий остов. На фоне других зданий он напоминал чёрный, выгнивший до основания зуб. У всех, кто шёл на территорию к складам, и возвращался с одной-двумя, а то и несколькими, засунутыми за ворот или кушак бутылками, лица чернели от сажи. Они словно тускнели, получая тёмную метку. Неразбериха и жадность привели к тому, что много добра из произведённого на заводе Лавра Каргапольского побили, осколки блестели на снегу, и нередко — уже с каплями крови. Видимо, кто-то накалывался, а то и падал лицом прямо на них в сутолоке и копошении.
Мимо проехал извозчик, и толпа тут же высыпала на мостовую, ухватив коня под уздцы:
— А, да это Микола! Это ж кум! Свой! — раздался голос, и возница, погладив рукавицей бороду, облегчённо выдохнул пар — он не знал, чего ждать. — Грузи ему! Давай-давай, ему можно!
Тут же в сани натаскали бутылок, а потом со свистом проводили. Другие извозчики, особым чутьём «унюхав» ситуацию, тоже подъезжали к обгоревшему зданию, и почти всех доверху нагружали и отпускали. Но случались и драки — когда кому-то из возниц припоминали обиды, грехи. Уже несколько саней стояли скособоченными к разворошённым сугробам, лошади нервно ржали и шевелили нервно ушами, а их хозяева лежали побитые без сознания среди пепла, конского помёта и острого стекла.
Головы вмиг одурели от выпитого. Народ глотал жадно, задирая к небу бутылки донышками. Пили с какой-то отчаянной остервенелостью, взахлёб, у большинства коньячные тёмные струйки текли по горлу за ворот. Отдуваясь, говорили лихоозёрские мужики: «Вот не думал, что когда такого пойла вкушу! Поделом грабанули Лаврушку Каргапольского!»
И одуревшие головы эти нет-нет, а понимали — ни одной полицейской собаки в округе! Будто попрятались по околоткам и со страхом теперь выглядывают из щёлок… Те, кто так думал, были близки к истине: Николай Голенищев лежал убитым в собственном доме, а на него, держа окровавленную иглу, в полуобмороке, не отрываясь, смотрела жена. Егор Рукосуев не стал дожидаться, когда ему отроют, плюнул и уехал к себе. Основательно, не спеша вбил укрепления в стену, и, повесив картину с изображением крота, не мог оторвать глаз. Услышав же отдалённые шум и крики, он плотно закрыл ставни, припёр к входной двери комод, и, проверив патроны в барабане револьвера, вновь уселся в кресло и стал любоваться.
Не мудрено, что лишённые руководства низшие чины полиции растерялись. Среди них нашлось несколько смелых, молодых, отчаянных ребят, попытавшихся в самом начале помешать толпе. Один теперь лежал с пробитой ледышкой головой и неотрывно смотрел стеклянными глазами, как плавает по небу и кутается в тучи луна; у другого, совсем ещё «зелёного» просто отобрали револьвер и саблю, третьему надавали тумаков. После этого остальные решили с кипящей толпой не связываться.
И вот когда народная вакханалия достигла, пожалуй, самой высшей точки, к погорелой разграбленной винокурне подкатили богатые сани. Прохор сглотнул — ему так хотелось что есть сил понукнуть коня и промчаться мимо, но городской голова приказал остановиться. Тут же их окружила толпа, Прохор получил крепко по челюсти, его разом выволокли и забили ногами.
— Вы что творите, черти! Немедленно прекратить безобразие! Вы должны слушать меня! Властью, доверенной мне обществом, приказываю остановиться! — Мокей Данилович поднялся в полный рост. Он был высок, тучен, и тем напоминал медведя. Но испугать, и тем более пробудить от общего помешательства никого не мог. Более того, возвысившись над оголтелой площадью, словно выйдя взять слово на бунтовском скопище, он тут же привлёк общее внимание.
— О вашем безобразии будет всенепременно доложено! — возопил он, подняв к небу палец. Блеснул перстень, на который, словно комары на огонёк, стали стекаться пьяные со всех углов, образуя давку вокруг саней. — Ведь до самого государя-батюшки о сём будет доложено, на всю Россию-матушку ославитесь, охальники! Так что разойдитесь немедленно! Иначе — кому каторга, а кому — зачинщикам в первую руку, и повешение за сие грозит!
— Кончилась твоя власть, поганый Мокейка! Что, гад, хорошую себе хоромину построил, а? Наши отцы, братья косточки свои положили на эту поганую железку, за которую ты, иуда, ратовал! Ну что, построили, радёшенек теперь, сыт? Далась она нам! Иные горбились, а вы наживались! Ну что на такое народу скажешь, собака? Вон морду какую на нашем поту нажрал! А ну иди сюда! — послышались голоса, им вторили другие:
— Кого он там говорит повесит, это нас, что ли?
— Нас!
— Иуда!
— Ишь, голова! Головотяпская душонка! Нелюдь!
— Убить, убить его! Вот прям на его цепи и вздёрнуть! Заслужил! Да, да, как собаку, на цепи!
— Я б его в проруби утопил, чтоб медалища энтова его поганая на дно стянула!
Толпа гомонила, предлагая всё новые виды расправы, одну изощрённее другой, но кто-то, видимо, решил, что первое предложение — повесить, самое верное и быстро исполнимое, потому стянул Мокея Даниловича с саней и поволок к ближайшему фонарному столбу. Городской голова налился краской, бородка клинышком растрепалась и напоминала использованную малярную кисть. Он пытался что-то ответить, но только хрипел, а, получив в брюхо, быстро сник.
В толкотне, ударах локтями, ругани и гомоне никто не заметил, как над головами разгневанных жителей Лихоозёрска пролетела, на миг закрыв луну, огромная, блестящая чёрным лаком повозка. Возница Пётр верил, глядя на происходящее сверху, и не верил глазам! Он боялся сорваться и полететь вниз, упасть и быть смятым сотнями ног, что с хрустом переминают стекло и пепельный снег.
Когда Мокея Даниловича задрали вверх, чтобы повесить, он семенил во все стороны ногами, цеплялся, пытаясь найти опору, но его били по рукам. Городской голова засопел и прижался пунцовой щекой к холодному столбу: