Игра на гранях языка

Норман Борис

Ясно, что подобные отклонения – не только речевое озорство и развлечение, но и определенное «заигрывание» с собеседником. Психологически эти умышленные неправильности нацелены на укрепление отношений (в семье, дружеской компании и т. п.) и подразумевают, как и в предыдущих случаях, некоторый минимум социальной и духовной общности («мы хорошо понимаем друг друга и можем себе позволить чуть больше, чем положено…»).

Совершенно естественна «игра с родом» в детской речи. Усвоив внутреннюю структуру категории рода, ребенок тут же старается распространить ее на все существительные. Аналогия для ребенка – важнейший закон языка. Кинорежиссер Михаил Ромм вспоминал, как маленькая девочка называла его «больная гада»; «больная» – это потому, что у него был болен племянник (от которого можно было заразиться), а «гада», женского рода, здесь, по-видимому, по аналогии с папа или дядя… А Корней Чуковский в своей замечательной книге «От двух до

пяти» приводит такие образцы детского речетворчества: пап, черепах, синиц – все это обозначения существ мужского пола. Поддерживается эта игра и специализированными детскими изданиями, не обязательно с опорой на какую-то «идеологию». Так, в одной газете детская страничка предварялась следующими словами: «Сегодня у нас большая горя и маленькое радость. Мы тут, наверное, все с ума сошли, потому что газетка сейчас у нас наоборотная».

Автору данной книги довелось когда-то написать и опубликовать в детской газете шутливый стишок, который имел и свой дидактический аспект: читателям предлагалось выявить все «ошибки в роде» существительных. Однако оказалось, что сделать это не так-то просто: колебания и отклонения в роде трактуются носителями языка довольно «мягко» (что, собственно, неудивительно – хотя бы если учесть распространенность данного вида языковой игры). Но сам стишок потом – уже без ведома автора – кочевал по страницам различных изданий, и это тоже о чем-то говорит.

«Слыхали эту новость?У нас в шкафу живетТот, кто любую овощь,Любой продукт сжует.Он яблок, помидоруИ всю картофель съест,Баранок без разборуУмнет в один присест.Прожорлив, как собака,Тот, кто живет в шкафу:Пропали тюль и тапокИ туфель на меху.Он съел жилету куньюИ дедовский папах,Персолем и шампуньюКоторый весь пропах.Так кто ж ту путь проделалИз шкафа в антресоль?Мыш ненасытный, где он?Где он, огромный моль?Вы скажете: не верим!Чтоб всё пустить в труху?…Но есть обжора Время —Вот кто живет в шкафу».

Языковая «игра с родом» – интересное и многоаспектное явление. Во-первых, это, конечно, просто забава, речевое балагурство (которое, впрочем, совсем не «просто забава», потому что имеет, как мы видели, некоторые социолингвистические и психологические цели).

Во-вторых, это испытание языковой системы на прочность или, если угодно, на «системность»: где предел ее возможностей?

насколько род регулярен? можно ли изменять слово по родам, как мы изменяем его по падежам? (Наиболее «заинтересованы» в данных вопросах, конечно, дети, хотя они и не формулируют их столь мудреным образом.)

В этом плане «игра с родом» – своего рода эксперимент: «Что получится, если?..» Да и вообще всю языковую игру можно понимать как лингвистический эксперимент, «только проведенный не самим лингвистом, а до него, автором соответствующего текста. Лингвисту остается дать этому, чужому эксперименту лингвистическую интерпретацию» (В.З. Санников. «Русские сочинительные конструкции»).

Есть у «игры с родом» и третий аспект, на который реже обращают внимание. Это ее «идейная», смысловая сторона. Если род – хотя бы в своих основах – соотносим с полом, то в сознании носителя языка он может получать дополнительную – символическую – нагрузку. Самое яркое проявление этого мы находим в мифологии: в сказках и преданиях, приметах и заговорах… Здесь существительное мужского рода становится как бы носителем мужского начала, а существительное женского рода воплощает в себе «природную», или биологическую, женственность. Вспомним: как мы себе образно представляем день и ночь? Не правда ли, день предстает скорее в облике мужчины, в то время как ночь – скорее «женщина»? А случайно ли гром и молния образуют такую прочную пару в нашем сознании? А стрекоза и муравей в басне Крылова: случайно ли различие в роде этих существительных или же оно отражает некоторые свойства мужской и женской психики? А рябина, которая в русской народной песне стремится «к дубу перебраться», ведь, заметим, к дубу, а не к липе или березе?.. В следующих же строках из стихотворения Н. Матвеевой «Сводники» подбор «супругов» обусловлен (чтобы не сказать спровоцирован) грамматическим родом соответствующих существительных; перед нами опять игра, подмена реалий языковыми значениями:

«Кухарка вышла замуж за компот,Взял гусеницу в жены огородник…»

Ученые давно обратили внимание на важность для сознания человека подобных родо-половых ассоциаций. Вот как об этом писал

один из крупнейших филологов XX века Роман Якобсон: «Тот факт, что слово «пятница» в некоторых славянских языках – мужского рода, а в других – женского, отражен в фольклорных традициях этих народов, у которых с этим днем связаны различные ритуалы. Известная русская примета о том, что упавший нож предвещает появление мужчины, а упавшая вилка – появление женщины, определяется принадлежностью слова нож к мужскому, а слова вилка к женскому роду. В славянских и других языках, где слово день – мужского рода, а ночь – женского, поэты описывают день как возлюбленного ночи. Русского художника Репина удивило, что немецкие художники изображают грех в виде женщины: он не подумал о том, что слово «грех» в немецком языке – женского рода (die Simde), тогда как в русском – мужского. Точно так же русскому ребенку, читающему немецкие сказки в переводе, было удивительно, что «смерть» – явная женщина (слово, имеющее в русском языке женский грамматический род) – была изображена в виде старика (нем. der Tod – мужского рода)…» (статья «О лингвистических аспектах перевода»).

Наконец, если значение грамматического рода так или иначе ассоциируется с биологическим полом, то очевидно, особое значение данная категория приобретает для людей, которых проблемы пола горячо волнуют – например, феминисток или суфражисток (сторонниц женского равноправия). Время от времени в научно-популярной литературе обостряются дискуссии на тему: правильно ли говорить врач пришла или уважаемый товарищ Иванова – не дань ли это «мужскому» взгляду на мир? Не кроется ли за этими языковыми неудобствами еще каких-нибудь, более существенных подвохов? И опять-таки это может стать предметом языковой игры. Приведем в связи с этим юмористический рассказик М. Зубкова «Особ-статья», имеющий, как нам кажется, не только лингвистическую ценность.

«Съездив в подшефный совхоз «Поверьево» на уборку картофеля, изобретатель и рационализатор Начудеев остался крайне недоволен уровнем механизации сельскохозяйственных работ.

В короткий зимний день он пришел к начальнику ОИР.

– В порядке шефства над совхозом «Поверьево», – веско сказал Начудеев, – родилось изобретение.

– Слушаю вас, – деликатно сказал начальник ОИР.

– Называется – «механическая картофелекопательница», – солидно сказал Начудеев.

– Постойте, – вежливо сказал начальник ОИР. – Механический картофелекопатель уже существует.

– То – «копатель», а то – «копательница», – значительно сказал Начудеев. – Улавливаете разницу?

– Кажется, да… – неуверенно сказал начальник ОИР и покраснел.

– Главное отличие моей механической картофелекопательницы от прежних, – с упором сказал Начудеев, – в том, что она извлекает из почвы всю спелую картофель.

– Минуточку, – робко сказал начальник ОИР. – Во-первых, я, так сказать, не вижу главного отличия. А во-вторых, картофель, некоторым образом, – он…

– Одно дело – «он», а другое дело – «она», – категорически сказал Начудеев. – Чувствуете нюанс?

– Конечно, конечно, – смущенно сказал начальник ОИР и зарделся.

– Кроме того, моя механическая картофелекопательница, – безапелляционно сказал Начудеев, – может быть легко приспособлена, чтобы извлекать из почвы стандартный морковь.

– Э-э… – боязливо сказал начальник ОИР. – Морковь – женского рода…

– Женского – особ-статья, а мужского – особ-статья, – с нажимом сказал Начудеев. – Осознаете контраст?

– Разумеется, – сдавленно сказал начальник ОИР, и кровь бросилась ему в лицо. – Оставьте, пожалуйста, заявку. Мы рассмотрим.

– То-то же, – бесцеремонно сказал Начудеев, оставил заявку и ушел.

Начальник ОИР нерешительно пробил заявку дыроколом и достал папку «скоросшиватель». Подшив бумагу, он украдкой приписал на обложке «…ница» и густо залился краской».

Следующая грамматическая категория, которая несомненно заслуживает нашего внимания, – это категория падежа. Значения падежей имеют в своей основе разнообразные отношения, возникающие в объективной действительности, – такие, например, как переход действия на объект (читать книгу), «участие» инструмента в действии (замахнуться палкой), количественное измерение объекта (бутылка молока), принадлежность его некоторому лицу (велосипед брата) и т. п.

Условный, конвенциональный характер данной категории вытекает уже из того факта, что во многих языках падежей просто нет, а в тех, в которых эта категория существует, количество отдельных падежей сильно разнится: от двух единиц до нескольких десятков.

Если посмотреть на падеж с точки зрения языковой игры, то по сравнению с родом данная категория выглядит более «строгой»: она предоставляет говорящему меньше возможностей для выбора конкретной единицы, меньше «подвержена колебаниям». Тем не менее и падеж вносит свою краску в палитру языковой игры, служит усилению экспрессивности текста, созданию комического эффекта, налаживанию личностных отношений между собеседниками и т. д.