Игра. Достоевский
Шрифт:
Она наконец решилась сказать, натянувши перинку на подбородок:
— Так ты по этой причине так долго работаешь над этой статьёй о Белинском? Ведь ты целый роман быстрей написал, «Игрока»?
Он уже начинал остывать и бранил себя, что так раскричался, остановился и примирительным тоном сказал:
— Да, почти эта причина, ты тут права. Вот, например, в самом ли деле это была прямая его, первейшая цель или он случайно отдался на волю своего дарования и это дарование завело его бог знает куда, куда, может быть, он и ступать не желал? Или вот отчего, например, нравственного соглашения ни в чём уже нет между всеми последователями его, которые его именем клятвы дают, а между тем всё разбрелось, всё разбилось и разбивается, и даже теперь, у нас на глазах, и даже не на малые кучки, а просто на единицы, и главное, иногда с самым лёгким, с самым наидовольнейшим видом, так что веры в высший, в общечеловеческий идеал почти никакой?
Она приподнялась, повыше легла, словно только что перед тем боялась его, а теперь перестала бояться, и спросила, по-бабьи вздохнув:
— Может быть, ты теперь
Мгновенно сообразив, что в самом деле мог её испугать своим неуместным и чуть ли не истерическим криком, смутившись, не зная, как замять свою вину перед ней, он, вдруг шмыгнув носом, как можно мягче сказал:
— В том-то и дело, что не забыл. Ведь я в Дрездене, уже при тебе, все его сочинения перечитал, это буквально возьми, от строки до строки, и всё это так ещё близко, как на ладони, и то, что говорил он, и то, что писал, слово в слово всё помню, хоть бы уже с того времени двадцать два года прошло. И вот от этого-то, должно быть, и труднее всего.
Она призадумалась, хмуря высокий свой лоб, и нерешительно произнесла, испытующе взглянув на него:
— Что-то я не пойму: если помнишь всё, так это легко.
Он шагнул порывисто, быстро, присел рядом с ней и, прямо посмотрев на неё, торопливо сказал:
— Ты прости меня, Анечка, а?
И, уловив по её засветившимся счастьем глазам, что она и без того уж простила его, он уверенно продолжал, куда-то спеша:
— Видишь ли, так всё помню, что надо бы просто приводить его собственные слова, которые слышал сам от него или читал, тогда ещё, прежде читал, в те времена, а многие из последних почти и писались при мне, то есть он сначала со всеми об них говорил, говорил, ну, стало быть, и со мной, если тут случался и я, и потом уж одним духом писал, однако же на письме всегда выходило как-то слабей, будто сила и живость не та.
Она поощрительно улыбнулась, сдвинувши перинку пониже на грудь:
— Так ты так и пиши, так правдивей и лучше, если его же слова.
Он оживился, склоняясь над ней, передвигая перинку повыше, боясь, как бы не озябла она:
— В том и беда, что его же слова и нельзя, совершенно нельзя! Цензура наверняка всего не пропустит.
Приподняв брови, она усмехнулась, выпростав руки:
— Его же слова? Да они же были все напечатаны!
Он покачал головой:
— У нас слова боятся пуще всего, точно все у нас нервнобольные. Эта боязнь слова меня всегда оскорбляла. Она бы скорее должна быть обидной правительству, чем приятной ему. Всякий человек, который сознает себя гражданином, должен иметь полное право высказать всё своё мнение, как он понимает благо Отечества, потому что чувствует себя вправе желать добра Отечеству своему и находит в сердце своём и любовь к нему и сознание, что не хочет ему повредить. Моё мнение, что если бы мы все были откровенны с правительством, то было бы гораздо лучше для всех нас. А мы? Мы все как будто инстинктивно боимся чего-то. Сойдёмся ли в публичном месте, мы смотрим друг на друга недоверчиво, исподлобья, косим по сторонам, подозреваем кого-то, как бы кто на нас не донёс. Заговорит ли кто-нибудь о политике, так непременно шёпотом и с самым таинственным видом, хотя бы революция была так же от его идей далека, как и Франция.
Она спросила с сомнением, двигая пальцами:
— Так для чего же об таких вещах на всех перекрёстках кричать?
Он подтвердил:
— Это и моё тоже мнение, ты права, однако излишнее умолчание, излишний страх наводит какой-то мрачный колорит на нашу обыденную жизнь, который кажет нам всё в каком-то безрадостном, неприветливом свете, и, что обидней всего, колорит ложный, оттого что весь этот страх беспредметен, напрасен, все эти опасения ничего больше, как наша выдумка, самое обыкновенное слово, если оно сказано громко, получает гораздо больше весу, а самый факт по своей эксцентричности иногда принимает размеры колоссальные и приписывается посторонним, а не настоящим, не обыкновенным причинам, то есть желанию добра для Отечества и для граждан его. Я уверен, что сознательное убеждение лучше, крепче бессознательного, неустойчивого, колеблющегося, способного пошатнуться от первого ветра, который подует. А сознания не высидишь и не выживешь молча. Пробовали уже, да что же из этого вышло? Вышло, что все мы бежим обобщения, дробимся на кружки или черствеем в уединении, черствеем и дробимся даже и до того, что многие теперь, даже вот из тех самых, которые именем Белинского то и дело клятвы дают, я уверен, многие и не поверят, что это именно он всё сказал, и не поймут его не урезанных, его не подчищенных мыслей, тем более что недостатком его, а у него ведь тоже были свои недостатки, как у всякого, хоть и великого, человека,— недостатком его нередко бывала бездоказательность, от которой в статьях своих он не мог избавиться никогда и которая усиливалась ещё по мере истощения его нравственных и физических сил в период болезни. Кажется, он и сам себя не всегда понимал. Да и мы все, какие мы были люди тогда? Мы-то всегда ли и сами себя понимали? Мы набросились тогда на одного Жоржа Санда, и, Боже мой, как мы им зачитывались тогда, и до чего зачитались, я бы сказал! И тот же час между нами явились талантливые натуры, то есть, ты пойми меня, я не о талантливых писателях говорю, их у нас всегда было много, это особо, я вот именно о натурах, талантливых во всех отношениях. Щедрин потом их выставил напоказ, да и Тургенев умел над ними потешиться вдоволь, остёр Иван Сергеевич, ох как остёр на язык. И как эти талантливые натуры ломались и кривлялись тогда перед нами, а мы их разглядывали, обсуждали, осмеивали прямо в глаза и заставляли их же смеяться над самими собой. Вот это было время какое!
Она села, подоткнув подушку под спину, и с живым интересом спросила:
— Что же они?
Охваченный счастьем, что она слушала с сильным вниманьем, не тотчас сообразив, о чём она задавала вопрос, прикусив губы и тревожно вглядываясь в неё, он спросил:
— Какие «они»?
Обхватив прикрытые перинкой колени руками, положив подбородок на них, она, развеселясь, подсказала:
— Эти, талантливые, смеялись они над собой?
Ах вот оно что, умница Аня, он встрепенулся и заспешил:
— Смеялись, представь, только не от сердца смеялись, а как-то по принципу и с какой-то затаённой отвратительной злобой, если правду сказать. Но ведь по принципу тогда делалось всё, впрочем, это так и сейчас. Ужасно боялись что-нибудь сделать не по самым новейшим идеям. Но это-то было и лучше, хоть тоже кажется скверно и ужасно смешно. Вот хоть возьми: родилось тогда какое-то усиленное самообвинение и самоуличение, а заодно с собой все наперебой уличали и обличали друг друга.
— Разве это нехорошо, свою вину видеть и себя за свою вину осуждать?
— Именно себя-то за свою вину хорошо осуждать, даже и перед всеми, только так и возвысишься над своими пороками, однако уж тут как-то так получилось, что всё опять по другой дороге пошло, именно вместо себя набросились на других и о себе совсем позабыли, то есть, желая нравственно жить, впали в худший порок, обличая уже не себя, а других. Господи, как все сплетничали тогда! И ведь всё это большей частью искренно было, именно из желания блага и себе и другим. Ну, само собой, тут же и промышленники явились, из тех, кому всё одно, чем бы ни промышлять, хотя бы и обличением, у промышленников деньги не пахнут. Больше всё-таки искренних было, которые сдуру, бескорыстно, спроста обличали, из одного прекрасного чувства. Случалось, такой искренний друг, наедине как-нибудь вечерком, вломится такому же искреннему в самую душу да и примется повествовать о своих погибельных днях и непременно о том, какой, мол, я подлец выхожу. Другой расчувствуется и начнёт со своей стороны то же самое. И пустятся один перед другим наперерыв, даже клевещут на себя от излишнего жару, точно хвалятся тем, что вот, мол, какой я подлец, а я, шалишь, брат, ещё и подлее тебя. И наговорят они о себе самих столько мерзостей, что на другой день даже друг с другом встретиться стыдно, так и не встречались друг с другом, иногда уж и на целую жизнь.
Он замолчал, вспоминая то странное, пророческое по-своему время, а она с любопытством теребила его:
— Замечательно интересно. У нас, когда я росла, этого ничего не бывало. О себе сказать, что подлец? Что ты, напротив, всё герой на герое, так и выставляют себя напоказ, любуйся на них, да и только. Расскажи ещё что-нибудь.
— Что же тебе рассказать? Были ещё байронические натуры, да, кажется, эти-то не перевелись и теперь, и, может быть, во многих не переведутся ещё поколениях.
— Это какие?
— Эти сначала всё проклинали, то есть тотчас, только что Байрона прочитав, а потом большей частью сложа руки сидели и не проклинали уже, а так только, лениво иногда осклаблялись. Они и над Байроном даже смеялись за то, что тот так сердился и плакал, что лорду, мол, и совсем, совсем не пристало к лицу. Говорили, что не стоило и сердиться и проклинать. Думаешь, отчего? А вот оттого, что уж кругом так гадко всё, что даже не хочется и пальцем пошевелить, и, коли так всё гадко кругом, так хороший обед дороже всего. И что бы ты думала? Когда они говорили всё это, мы их словам внимали с благоговением, думая видеть в их мнении о хорошем обеде какую-то таинственную, тончайшую и ядовитейшую иронию. А те уплетали себе в ресторанах и жирели у нас на глазах. И какие бывали из них краснощёкие! Но это не всё, если бы так, иные не останавливались на иронии или протесте обеда, а шли всё дальше и дальше и принялись преусердно набивать карманы свои, опустошая чужие карманы, многие из них пошли потом в шулера. А мы все смотрели с благоговением, удивляясь с разинутым ртом. Так и что ж? говорили мы между собой, ведь у них это тоже по принципу, надо же всё взять от жизни, что она может дать. И когда они на наших глазах воровали платки из карманов, то мы даже и в этом находили какую-то утончённость высокого байронизма, дальнейшее развитие, ещё не известное Байрону. Мы даже ахали и качали грустно так головами, то есть вот, мол, до чего может довести человека отчаянье, этот человек сгорает жаждой добра, переполнен благороднейшего негодования, всех и вся презирает за подлость, жаждой деятельности кипит, но истинно благородно действовать ему не дают, так он с демоническим хохотом передёргивает в карты и ворует платки из карманов, вот она, проклятая наша действительность! И как чистосердечны, как ясны многие из нас вышли, чисты душой из этого срама. Куда многие! Почти все, кроме, разумеется, байронов, те так искренно и воруют у ближнего и передёргивают, даже сами с собой. А были ещё высокочистые сердцем. Этим удалось сказать горячее, убеждённое слово. Те не жаловались, что вот, мол, высказаться нам не дают, как и до сей поры любят жаловаться иные, то есть из тех, кому нечего и сказать, те не жаловались, что поле деятельности их обрезают, что антрепренёры высасывают из них последние соки, то есть, конечно, и жаловались они, ведь подчас уж до того нестерпимо горело и жгло, однако рук не сложили, а действовали, как только могли, и всё-таки действовали, делали хоть что-нибудь, и многое сделали, очень даже многое, ты мне поверь! Эти были наивны и простодушны, как дети, и всю жизнь не понимали своих сотрудников байронов, так наивными страдальцами и остались, даже и умерли так, мир их честному праху! Вот и пойми, как об этом обо всём написать?