Игра. Достоевский
Шрифт:
Следя за ней пустыми глазами, не замечая, как она любовалась полустёртой росписью старых каменных стен, он ощущал в себе те же необычные силы. Сердце билось крепко и сильно. Слабый румянец проступил сквозь восковую бледность лица. Напряжённо дрожали ноздри короткого носа. Лоб разгладился, только глубокая складка по-прежнему темнела у переносицы. Да, всё сдвинулось с места и порывалось вперёд. Вчерашний сюжет с молодым, но пошлым красавцем, который мечтал о значительном капитале превыше всего, казался глупым и мелким, не по размерам ему, не по размерам его дарованию. Его где-то ждал иной, обширный сюжет. Ему были нужны, ему были непременно необходимы два центральных героя. Один, слабый телом, хилый, больной, воплотил бы в себе высший дух или, лучше сказать, ту духовность, которой только и может быть могуче и славно всё человечество, пускай не сейчас, пускай когда-нибудь впереди, но всё равно могуче и славно, то есть в этом желание, в этом возможность добра, воплощения, так бы можно сказать, а второй, нехитрый умом, едва прикоснувшись к начальным
Он на ходу сознавал, что всё, что он думал теперь, было почти именно то, и потому почти и не то, что тут надобна не теория, пронеси и помилуй, не в обычном роде бойких журнальных статей, где всё отвлечённо, всё сказано вообще и чёрт знает о чём, как у него поневоле пока выходило, сбиваясь на философскую сушь. Тут до самого бы живого, до самой бы жизни добраться, до самого бы практического решения всех самых насущных, самых проклятых наших вопросов.
То есть в наше негромкое, в наше неславное время вдруг поднялись вот какие вопросы: да хорошо ли хорошее-то? Хорошо ли, к примеру, смирение и терпение Христово? Как должно устроиться равенство людей, через любовь ли всеобщую, через высшую ли справедливость, через закон ли необходимости или через восстановление человека во всём сознании нравственного закона, единого и неделимого для всех? Ведь вот в Евангелии-то предречено, что законы самосохранения и опытов науки, необходимости и так далее там, эти законы ничего не отыщут и не успокоят людей, что люди успокаиваются не прогрессом ума и сознанием железной необходимости, а нравственным законом, признанием высшей духовности, красоты, которая бы послужила идеалом для всех, перед которой усовестились и распростёрлись бы все: вот, дескать, что есть настоящая истина, во имя которой все бы обнялись и пустились действовать сообща, достигая тем самым своей духовности и своей красоты, а не много денег и высокого чина, пусть там фельдмаршала или ещё там чего.
Нет, в самом деле, тут ещё бездна всего, тут ещё много мыслить и много страдать, но непременно, непременно посредине всего именно эти, именно эти два крайних типа, и он столкнул бы их в непримиримой дружбе, в неразлучной вражде, и проверил бы, посмотрел бы тогда, чья из них победит, то есть чья правда, хотел он сказать.
Под гул этих мыслей, куда-то по-прежнему страшно и страшно спеша, ласково взяв её за детское худое плечо, он в горячем порыве прижал её к сердцу:
— Спасибо, Аня, тебе!
Оторвавшись внезапно от офицера с мечом, изображённого на щербатой стене, выглядывая откуда-то у него из-под мышки, она изумлённо спросила:
— За что?
Он жадно поцеловал её в юную голову:
— За то, Аня, что затащила меня в этот Базель! Поедем в Женеву, поедем скорей!
Она с готовностью согласилась:
— Я всё уже осмотрела, поедем, только надо где-нибудь пообедать.
И он вдруг ощутил, что готов, что он может творить.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Поезд, состоявший из зелёненьких юрких вагонов, то и дело извивался змеёй, покачивая своих пассажиров. Маленький паровоз покрикивал длинной трубой, вызывая ответное гулкое эхо в горах. Высокое небо было огромным и синим, а справа внизу густо синели долины, по которым бежали назад двухэтажные домики с белыми крышами, зелёные виноградники, луга и сады, и, когда поезд вдруг спускался ближе к этим долинам, можно было видеть крохотных женщин в белых чепцах и таких же мужчин в круглых шляпах, в белых рубашках с закатанными до локтей рукавами и в чёрных жилетах, с плетёными корзинами за спиной, резавших виноград на продажу.
Фёдор Михайлович с хмурым лицом сидел у окна, и все эти картины быстрыми пёстрыми пятнами мелькали мимо, мимо него, не задевая, но всё-таки отвлекая внимание.
Он готов был творить, это сильное чувство оформилось, вызрело, укрепилось, однако что именно положить, как здоровое семя, в основу творенья, чтобы оно своим гневом и болью потрясло все умы и сердца?
Беспокойная мысль то и дело возвращалась к ночному красавцу, который так страстно и брызжа слюной шептал о всемогуществе денег кому-то, кто в тесной каморке сидел к двери спиной и по этой причине остался неузнан.
Однако деньги на почте в Женеве уже должны быть, непременно должны, иначе нельзя, последняя полусотня, вся надежда теперь на неё, и надолго ли достанет полусотни рублей?
А если денег там ещё нет?
Впрочем, всё это вздор, чепуха, об этом и думать не стоит, как-нибудь устроится всё, как-нибудь обойдётся, должно обойтись.
Что же красавец?
Красавец всё ясней проступал в квадрате окна, минутами заслоняя синее небо.
Довольно молодой ещё человек, должно быть несколько старше двадцати пяти лет, но уж менее тридцати, это непременно
Ещё там обозначились кто?
Кажется, мать и отец, сестра и жених. Слава Богу, что затвердил перед тем, как уснуть, а то бы беда.
Начать хоть бы с матери: благородна и взбалмошна? Это всё ещё надо бы очень обдумать, однако пока что пусть останется так, тут, первое дело, задержаться нельзя, сначала в самых общих чертах, а характер ещё развернётся и выступит сам, как он есть, если правдоподобный, живой, но теперь уже видно отчётливо, что одета довольно обношенно, то есть скромно донельзя, в чём-нибудь тёмном, немарком таком, по-старушечьи, хотя ещё далеко не старуха, старшему-то, сыну-красавцу, нет ещё далеко тридцати, стало быть, ей не должно быть больше пятидесяти, так что, при здравой и обеспеченной жизни, могла бы одеться и понарядней и посветлей, а тут все признаки именно бедности, от которой старятся даже скорей, чем от водки, с осунувшимся лицом, со скорбным болезненным видом, с густой чернотой под глазами, этим следствием тяжких забот и бессонных ночей, хотя с лицом и взглядом приятным, с характером серьёзным, в иных случаях не без твёрдой решимости, этого в ней не может не быть, и не лишённым истинного достоинства, которое никак не зависит от денег, даже когда и нет их совсем, впрочем, несчастна исключительно по этой причине, зная, что в сыне-красавце такого истинного достоинства нет, и по-матерински очень страдая, также и оттого, что знавала лучшее положение и не привыкла ещё, решительно утратив его.
Лучшее положение было, конечно, по мужу, который уже перед самой отставкой вдруг получил генерала или только называется им, так даже лучше, то есть справедливей, верней, из особенного желания почитаться человеком в высшей мере достойным, по причине тайного, однако же сильного пьянства, впрочем, тоже должен быть высокого роста, несколько тучный, с некоторыми остатками бравой военной осанки, быстро идущей на убыль, у всех на глазах, износившийся телом и особенно износившийся духом, в стареньком сюртучке, может быть вполне даже штатском, с густыми седоватыми бакенбардами и в пышнейших генеральских усах, какие у кого-то видел на днях, удивительные усы, с мясистым, багровым и обрызглым лицом, с выпученными большими глазами, с откровенным усилием показать себя человеком почтенным и даже достойным и с таким же откровенно приметным кислым запахом водки.
Дочь красавца должна бы была быть похожа на мать, с её же характером и с её же чертами лица, однако серьёзна, задумчива, готова вспылить на всякую подлость, особенно в близких своих, особенно, разумеется, в братце своём, предприимчива и энергична, хорошего среднего роста, худощава, значительно младше красавца, лет двадцати с чем-нибудь, но тот, конечно, должен бы был бояться её, не очень красивая, однако с какой-то магической тайной в лице, которая в иных привлекает и посильней красоты.
Такой нужен жених из особенных, если не исключительный человек, то чистый и честный, это уж непременно, за которого бы она без колебаний, со страстью пошла, беда только в том, что всем таким, как она, честных да чистых встретить в жизни не суждено, они словно по воле судьбы обречены приносить себя в жертву семейству, и особенно вот этому старшему братцу, красавцу, которого нравственно она превосходит, но которому, именно по этой причине, почитает священной обязанностью своей устроить приличное, если не завидное будущее, и уж тут обязательно вертится вьюном женишок, не то чтобы неприличный, скромно, но изящно одетый, с какой-нибудь тёмно-русой бородкой, непременно в круглых очках с золотым ободком, которые делают его даже немного приятным, но как-то уж больно солидным, неглупый, прижимистый, с умением осторожно, но верно прикопить и нажиться, более молчаливый, но из достоинства, а не потому, что нечего бы было сказать, с отчётливым пониманием, что не любят его, но уверенный в том, что деньги-то всё пересилят и с течением времени заронят в душу невесты такую любовь, которая всех горячей и прочней, и потому ожидавший спокойно согласия идти под венец.