Игра. Достоевский
Шрифт:
— О, Руссия! Руссия!
Аня весело обернулась к нему:
— Кажется, добрые, Федя, ты не находишь?
Тяжело ступая по высоким ступеням, не подняв головы, он сердито сказал:
— Эта, младшая, может быть, подобрее, но злые ли, добрые, денежки слупят вперёд, у них это первое дело, особенно потому, что, мол, «Руссия, Руссия», денег, стало быть, много, здесь так привыкли к нашим туристам из обличителей разного рода и либералишек прежних годов.
Комната оказалась довольно большой, и тут Аня, оглядев всё очень внимательно,
— Давай останемся, Федя, мне кажется, я им понравилась, очень.
К этому времени он был уже раздражён до того, что не хотел поселяться нигде, однако же знал хорошо, что это именно от одного раздраженья идёт, и согласился угрюмо:
— Останемся, Аня.
Луиза потупилась и отступила два шага назад, но Шарлотта раздельно проговорила с совершенно твёрдым лицом:
— Мадам, пожалуйте деньги за месяц вперёд. Швейцария — это такая страна, где во всём соблюдается самый строгий порядок. Да, мадам, вы увидите сами, в порядке — наше могущество и процветание.
Аня торопливо рылась в своём кошельке, а Фёдор Михайлович, не сходя с места, опустился на стул, стиснутыми кулаками опёрся на колени и согнулся вперёд. Всё тело его было влажным от пота, в глазах зеленело, мыслей не было никаких, только от долгой ходьбы и нескольких часов унижений безденежья на душе накопились сухость и злость, да тревога ещё, беспричинная и тугая, да почти бессонная ночь.
Затворив за старухами дверь, Аня тотчас подскочила к нему и присела с испуганным, в одно мгновение побледневшим лицом:
— Что с тобой, Федя? У тебя такое лицо!
Он поднял глаза, распрямиться не смог, но попробовал улыбнуться и улыбнулся одними губами;
— Нет, ничего, просто немного устал, ты не думай, сейчас отдышусь и пойду на вокзал за вещами.
Она провела ладошкой по его волосам, точно повеяло негой:
— Бедный Федя, я тоже с тобой.
Он тотчас поднялся, сделав усилие над собой:
— Нет, Анечка, ты отдохни, тебе вредно, пожалуй, так много ходить, а вернусь, и пообедать пойдём.
Он приблизился к зеркалу и поправил сбившийся галстук, завязанный бантом, широкий и красный.
Лицо было жёлтым, усталым, точно изломанным. Он высунул для проверки язык. Язык тоже был жёлтый, злокачественный, обнаруживая больную печень и желчь.
Двое суток в дороге, только-то и всего, стало быть, скоро пройдёт, и тревога пройдёт, непременно, эта тревога нынче некстати совсем.
И он пошёл, опять через мост, на вокзал, мерно шагая, бодрясь, по квитанции получил свой багаж и воротился домой, уже этим словом мысленно называя только что снятую комнату, и носильщик, не тот, наглый и молодой, а другой, лет сорока восьми или больше, кряжистый, с большим животом и густо-пунцовым цветом лица, шёл за ним, толкая тележку на высоких колёсах перед собой.
Дома он открыл чемодан, Аня наскоро разложила немногие вещи, и они, совершенно разбитые,
На улицах оказалось на этот раз шумно и людно. Белые пятна афиш глазели со всех серых стен и чугунных оград. У каждой из них густо теснился народ с торжественными, почти даже величавыми лицами.
Блестя расширенными от любопытства глазами, Аня тотчас потянула его, и он, уже угадав, в чём было дело, держа за руку и оберегая её, протиснулся ближе.
Афиша гласила с возвышенным красноречием и огромными буквами, так что красноречия становилось градусом больше:
«Граждане, мы будем иметь честь принять в нашем городе генерала Гарибальди, этого знаменитого человека, столь много совершившего в пользу народа и посвятившего жизнь свою делу свободы...»
И кончалась призывом:
«Выйдем же к нему навстречу, граждане женевские, приветствовать самого великодушного и бескорыстного из людей нашего времени...»
Выведя её из жарко дышавшей толпы, он пошёл не оглядываясь, возмущённо вполголоса говоря:
— Вот и его красноречие захватило, также теперь и его. В Неаполе-то он был хорош, истинно, без обману хорош, а сюда-то зачем? Никто здесь здоровым остаться не может, что за притча, никто! Разумеется, выйдут навстречу и закатят от счастья глаза, и что именно генерал, про великодушного и бескорыстного из людей позабудут, это им всё равно, и ведь знают же все хорошо, что будет только одно красноречие и больше-то решительно ничего, как есть ничего, а будут слова, слова и слова, и из этих слов тоже не выйдет решительно ничего. И он ведь знает, наверное знает, что будет одно красноречие, и ужасно доволен, и рад, и сам, первый, находит всё это чрезвычайно благоразумным. Ничего, кроме слов. Как им только не надоест. Это загадка вот для меня.
В маленьком уютном кафе они спросили ростбиф и кофе. Вертлявый долговязый гарсон в чёрном, широко распахнутом фраке, с завитой шевелюрой и тонкими развратными усиками, с гнусной полуулыбкой, будто намекавшей на что-то, согнувшись, побежал по проходу.
Аня оглядывалась исподтишка, не умея этого делать, краснея и в замешательстве неловко сутулясь:
— Смотри, вон там, у меня за плечом, какая чудесная шляпка!
Чувствуя, что его раздражение всё нарастает, прислушиваясь, не растёт ли вместе с ним и тревога, он сквозь зубы пробормотал:
— Тоже небось гордится свободой, а как изогнулся, как побежал, носом чует на чай.
Она посмотрела на него с удивлением, высоко подняв брови, но тут же испуганно заглянула в лицо и забеспокоилась срывавшимся шёпотом:
— Что с тобой?
Он сквозь зубы отрезал:
— Со мной ничего.
Вертлявый гарсон, держа поднос на скрюченных пальцах левой руки, ловко юля между столиками, принёс им заказанный ужин. Принимая блюдо с дымящимся мясом, Аня громко сказала:
— Благодарю вас, мсье.