Игра. Достоевский
Шрифт:
Он бережно отворил свою дверь и робко ступил за порог.
Она читала на неубранном старом диване. Голова с подвитыми висками клонилась над раскрытой страницей. Припухлые детские губы чуть шевелились в такт перебегавшим от строчки к строчке глазам. Тонкие редкие волосы чуть золотились в луче заходящего солнца.
Он задыхался от крутого подъёма, стыд и отчаяние стеснили его. Он молчал. С каждым днём она становилась всё ближе, всё дороже ему, а он-то, он что творил, что делал, как гнусно поступал и с ней и с собой!
Он сдёрнул давившую голову шляпу и бессмысленно теребил и скручивал трубкой
Что и как скажет он ей?
А скажет — и она соберёт свои последние вещи и навсегда уедет в Россию, домой, навсегда откажется, отступится от него, и он останется во всех отношениях совершенно, совершенно один. И сколько отчаянных, сколько судорожных усилий понадобится сделать ему, чтобы одолеть невыносимую тоску одиночества и снова писать, а ведь всё равно же надо писать, вот в чём беда! Сколько? Кто знает? Может быть, до тех пор, пока не кончится вся его глупая, вся его мерзкая жизнь?
Она перевернула страницу и примяла, разгладила её своей узенькой детской ладошкой с короткими тонкими, чуть искривлёнными пальцами. Её открытое спокойное сосредоточенное лицо было таким желанным и милым. Подвижные живые глаза, полуприкрытые прозрачными веками, читали умно и серьёзно.
Что же не заметит она, не увидит, не спросит, не поможет ему, совсем стушевавшемуся, совсем оробевшему перед ней?
Он чуть переступил с ноги на ногу, даже не скрипнув подошвами. Холодные пальцы ожесточённо тянули бедную шляпу в разные стороны, но шляпа сопротивлялась упорно, и это сопротивление тоже было невозможно понять.
Она задумчиво улыбнулась чему-то.
Он вздрогнул и проклял себя.
Вскинув невидящие глаза, она рассеянно оглядела его и продолжала увлечённо читать.
Он придвинулся и растерянно, робко сказал:
— Аня, прости меня, Аня, я всё проиграл.
Лицо его сделалось землисто-зелёным, подбородок мелко дрожал. Он чувствовал, что вот-вот зарыдает, и эти рыдания явились бы горькой отрадой, непременно утишив страдание от того, что принёс ей, неопытной, слабой, беду, которая, не мог же он не знать, обожжёт, отравит, истерзает её, но удерживал эти утоляющие рыдания, стыдясь, может быть, как унизительной слабости, слёз.
А она не помогала ему, глаза её не очнулись, не оторвались от развёрнутой книги, в которой она, без него, в одиночестве, отыскала минутное забвение бед.
И он повторил с громким хрипом, устремив на неё умоляющий взгляд, силясь напрочь оторвать у шляпы поля:
— Аня, Аня, у меня ничего не осталось!
Она подняла медленно голову, точно ещё продолжала читать, увидала его наконец, радостно улыбнулась и крикнула:
— Прикрой дверь, я не слышу тебя!
Он поворотился тяжело, но охотно, цепляясь за эту возможность не глядеть ей в глаза.
Разбитая дверь злобно и хряско ударила о косяк. Грохот молота и железа сделался глуше.
Он замялся, встал к ней полубоком и нерешительно начал:
— Я...
Но голос сорвался и смолк.
И ничего можно было не продолжать, она уже всё поняла и уронила книгу к ногам. Широко распахнулись её большие глаза. Губы раскисли и жалко обвисли. Из раскрытого
Вот и всё, подумал он обречённо, она устала страдать, презирает его и сию минуту уйдёт, уедет домой, говорить что-нибудь бесполезно, но была она так нужна, так необходима ему, что промолчать он не мог, может быть, ещё можно остановить и поправить, пусть всё, виноват, он выдавил из себя:
— Аня, я всё проиграл, да, всё, всё, и те сорок франков, что ты мне дала, чтобы выкупить серьги, и наши обручальные кольца, ничего было сделать нельзя.
Ах, каким разнесчастным сразу стало её нежное детское личико! Как быстро, беспомощно заморгали ресницы! Как вся она сжалась в комок! Как громко хлюпнула носом!
— Федя, как же мы без колец? Мы ведь теперь не муж и жена?
Он не понимал этих слов, уже не в состоянии был понимать. В нём всё оборвалось от одного вида её несчастного детского личика. Перед глазами кружилось. Свершалось самое страшное, так обидеть, так оскорбить, ведь уйдёт и будет права, и ничто не остановит её, он уж узнал её нрав, никакое безденежье, без платья уйдёт, босиком, раз уж не захочет остаться.
Он неуверенно, жалостно попросил:
— Аня, прости...
Но глаза её уже превратились в узкие щели и вспыхнули гневом. Она в мгновение вся покраснела. Презрение и боль исказили молодое лицо. Голос пронзительно, тонко звенел:
— Как мог ты, как мог, как ты посмел?
Глядя под ноги, болезненно морщась, сознавая себя последним из подлецов, он безнадёжно, виновато пробормотал:
— Ведь я не хотел, не нарочно, что ж делать? Я поставил только пять гульденов, понимаешь, всего только пять, не больше, как обещал, на первую пробу, ведь это сущий пустяк, у меня ночью, да и давно уж, выработалась самая верная, самая ясная и простая система, дважды два, да и только, я и выиграл на пять гульденов десять, то есть система осязательно оправдала себя, в этом ошибиться было нельзя, и я отыграл и кольца и серьги, потом выиграл ещё и ещё, сколько-то тысяч, не помню, забыл. Это к вечеру ничего не осталось.
Она вскочила, захлёбываясь словами, держа руками живот, толкнув книгу ногой, и с пола жалобно трепетали страницы:
— Это невозможно! Ты не должен, не должен, сколько раз я говорила тебе! Ты же погубишь нас всех!
Несмотря на беременность, она оставалась девически стройной, но он правильно понял её, сам именно этого страшась больше всего. Именно всех, не себя одного. И гнев её был справедлив. И он был негодяем перед ней, перед ними. Никаких оправданий не могло найтись для него, и если бы даже она вдруг простила его по своей доброте, он бы сам себя не простил, да и не прощал никогда, не первый уж раз, всё это было и было.
Не вынося её возмущённых, презрительных глаз, он смотрел в сторону, в пол и бормотал с тем собачьим заискиваньем, которое было до ненависти оскорбительно и противно ему:
— Это омут, Анечка, это страшный, бездонный, головокружительный омут. Ведь я вижу и знаю всю гнусность игры, но не могу, не могу устоять перед ней, слаб человек, вот где беда. Я свою жизнь поставил бы на кон, если бы в тот момент за неё дали бы гульден, даже полгульдена, может быть, процентные души.
Она покачнулась, поддерживая снизу живот.