Игра. Достоевский
Шрифт:
Резко оттолкнув от себя чемодан, круто повернувшись к нему, она возмутилась:
— В таком случае писать очень дурно.
Сам предчувствуя это, остановясь перед ней, он сердито спросил:
— Он же мой друг, почему?
Вызывающе глядя на него снизу вверх, пристукивая рукой по колену, она объяснила:
— Потому что как же возможно тревожить ещё нашей просьбой, заставлять человека искать для нас денег, и, может быть, мы поставим его в неловкое положение, если он не будет в состоянии нам их достать.
Внимательно выслушав, он потёр лоб и задумчиво
— Ты, пожалуй, права...
Он нехотя достал из пузатого комода рубашки, собираясь уложить в чемодан, как любил, вытянув рукава по бокам, но рассеянно пошёл вдоль стены, размышляя, кому бы ещё он мог написать, кого попросить.
В голове вдруг взорвался сюжет.
Не удивившись нисколько, привыкнув давно к внезапным скачкам своей всегда заряженной мысли, не выпуская рубашек из рук, он стал ходить всё быстрей, бережно и придирчиво обдумывая вереницу интриг и событий, которые сами собой, без малейших усилий рождались в его голове и легко сцеплялись друг с другом.
Уже поглядывая на стол, где лежала наготове записная тетрадь, готовясь занести туда сжато, одному ему понятным пунктиром одни ключевые, поворотные пункты, он так же вдруг убедился, что сюжет для него слишком мелок и не стоит труда.
Он старательно уложил рубашки на дно чемодана, примяв их широкой ладонью, снова вспомнил про деньги, то есть про то, что деньги надо где-то достать, мысленно отмахнулся от них и тут же придумал новый сюжет.
Этот сюжет был как будто хорош, обещая затронуть самый глубокий и самый современный вопрос, как же могут стать люди братьями и друг другу слугами, если Христианская Церковь твердила об этом всего-навсего две тысячи лет и нисколько не успела воплотить свою проповедь в жизнь, но вскоре и в этом сюжете обнаружился прискорбный один недостаток: на его разработку ушло бы года два или три.
Думая с сожалением, сколько драгоценного времени они потеряют в дороге, он начал вслух размышлять:
— Видишь ли, Аня, от Бадена до Базеля часов шесть езды, часов двенадцать ещё до Женевы, на пересадки часов пять или шесть. Всего могут выйти целые сутки. Вот, не устанешь ли ты?
Заверив его, что её теперь не тошнит, что сегодня ей даже совсем хорошо и она постарается выдержать любую дорогу, она вдруг разочарованно протянула:
— Но ведь было бы непростительной глупостью проехать Швейцарию и ничего из этих хороших местностей не увидеть, так-таки ничего!
Думая в этот момент о своём, довольный, что они до самой Женевы поедут без остановок, он негромко напомнил:
— Из окна вагона прекрасные виды.
Но она заговорила с волнением, бросив ремни чемодана, которые собралась затянуть:
— Я бы так рада была посмотреть хоть один лишний город. Многие ведь наверняка завидуют моему путешествию, а я видела только Берлин, Дрезден, Франкфурт и этот Баден, куда бы не желала ни за что возвратиться, а больше не видела ничего. Так ли я думала путешествовать, когда с детства мечтала о том, что непременно приеду сюда!
Чувствуя её правоту, он поправил её, решив не сдаваться, так было времени
— Что ты, Анечка, всё увидеть нельзя, а то, что ты здесь увидела, ты увидела хорошо, потому что увидела не спеша, и запомнишь надолго.
Она запротестовала с огорчённым лицом, точно не слыша, не понимая его:
— Мне представлялось всегда, что я не буду на одном месте сидеть, стану переезжать, прожив в каком-нибудь городе не больше двух дней, если этот город чем-нибудь замечателен, и двух не оставаясь часов, если в нём осматривать нечего. А вот мне, как назло, как заклятье какое-то, приходится всё на одном месте сидеть!
Проходя быстрым шагом, не взглянув на неё, он громко отрезал, не придавая значения таким пустякам:
— Что же увидишь в два дня?
Не сдаваясь, уже надув губы, она выговаривала капризным, балованным тоном:
— Вот и теперь, как приедем в Женеву, то просидим, я думаю, месяц, если не больше, это уж так!
Жалея о напрасно потерянном времени, зная по опыту наперёд, что потом ему непременно не хватит именно этого злополучного дня, уже отступая перед этим неискушённым, ребячливым любопытством к новым, овеянным книжной славой местам, он заметил сердито:
— Мне же необходимо работать! За месяц мне ничего не успеть!
Ещё сильней надув влажные губы, жалобно шмыгая носом, чуть не заплакав, она продолжала:
— А говорят, Женева страшно скучна, ещё скучнее, чем Дрезден, легко ли выдержать даже месяц?
Вспомнив, что у него только что заискрился сюжет, от этого разговора совершенно забыв, кто там были герои и какой между ними завязывался конфликт, опасаясь, что она, в её положении, едва ли выдержит без остановки весь суточный путь, легко улыбаясь её ребяческим огорчениям, он вдруг согласился:
— Хорошо, мы остановимся на день в Базеле.
Легко вспорхнув с пола, подскочив к нему, обхватив его шею, горячо целуя его, она благодарно шептала:
— Милый... Федя...
Ответив ей поцелуем, ласково сняв её руки, он прошёлся к окну и твёрдо заверил её:
— Сейчас я тебе помогу.
Она рассмеялась звонким счастливым ребяческим смехом и весело взялась за его чемодан.
Остановившись перед окном, глядя в глубокое небо, он будто размышлял о предстоящей работе, но больше думал о том, как ему повезло, что у него такая жена и что ради неё можно задержаться в Базеле и два, и три дня, только ради неё, разумеется, только...
Когда он отошёл от окна, вспомнив свой чемодан, умилённый, расстроенный этими мыслями, она, сложив его любимые книги, обернув их своим последним выходным чёрным платьем, заворачивала толстый свёрток в пальто, чтобы не платить высокой пошлины на швейцарской границе.
Всё уже было готово.
Он отворил дверь и громко, требовательно крикнул хозяйку.
Бесцеремонно пройдя на самую середину, высокомерная, неприступная, с широкими пожелтевшими кружевами на пышном розовом атласном чепце, она ожидала, поджав жирные губы, что они ещё спросят с неё, явно готовясь безоговорочно отказать.