Игра. Достоевский
Шрифт:
Он скорбно огляделся вокруг:
— Нельзя же, Анечка, жить в этой дыре и создавать шедевр за шедевром!
Она снова вскинула гневную голову, но крикнула тише, то ли что-то поняв, то ли обессилев совсем:
— Мы жили в хорошей гостинице, но ты и там ничего не писал, ни хорошего, ни хоть плохого. Если бы ты не играл, мы оставались бы в хорошей гостинице до сих пор, и теперь тебе бы сваливать было бы не на что. Нет, Федя, всё это в тебе, в одном только тебе!
Облегчённо вздохнув, он согласился поспешно, но возразил:
— Ты права, всё это, конечно, во мне. Вся наша жизнь — это битва, это поле борьбы, и живём мы наиболее, сильней и ярче только тогда, когда ищем, добиваемся, стремимся к чему-то, и прежде бьёшься с собой, всё с собой, ищешь лучшего человека в себе, добиваешься и стремишься к нему, иначе какая же жизнь? Отступить невозможно, не то пропадёшь ни за что, совсем пропадёшь, без остатка, как полюбишь себя и решишь, что взошёл
Он приблизился к ней, нагнулся, пытаясь взглянуть ей прямо в глаза:
— Без преувеличения, Аня, мне до того всё это противно, то есть ужасно и не по мне, что я бы сам от себя убежал не знаю куда.
Она вдруг оскалилась и взглянула на него исподлобья, отчего лицо её стало уродливым, и он отпрянул, ненавидя её, а она с тяжёлым презрением выговаривала ему:
— Я ошиблась, как я ошиблась в тебе! Ты не думаешь, ты совсем не думаешь обо мне! Лишь бы Эмилия Карловна ни в чём не нуждалась [44] , лишь бы её ненаглядный Феденька поменьше работал, лишь бы Паша, этот бездельник и неуч, лишь бы Паша мог твои деньги тратить без счета, а моё сердце пусть лопнет от страха, что завтра станет нечего есть.
44
Лишь бы Эмилия Карловна ни в чём не нуждалась... — Речь идёт о вдове и детях Михаила Михайловича Достоевского — брата писателя и его пасынке Паше.
Её жестокость, её эгоизм возмутили его, он был оскорблён, потому что ведь это были лучшие, самые лучшие чувства его, и он было начал отчаянно, с гневом:
— Да, у меня теперь денег нет, но они всё-таки будут, будут, я тебе в этом клянусь, так что ты это зря, меня тоже есть за что уважать, есть за что, говорю.
Но тут же подумал, что это ведь только он сам сросся жизнью и с пасынком-шалопаем, и с беспомощной неумелой вдовой безвременно ушедшего брата, сросся всем сердцем, выжил в душе своей свой долг перед ними, долг непреложный, святой, ей же, доброй, но юной, не испытавшей сколько-нибудь серьёзного горя, не испытавшей сколько-нибудь тяжкой нужды, ещё совсем чужие они, это тоже его естественный долг, чтобы она и их вместе с ним приняла в доброе сердце своё, и тут его оскорблённая гордость смешна и постыдна, и он, переменившись в лице, но прежним срывавшимся голосом, торопливо стал объяснять:
— А Эмилия Карловна и Федя и Паша не посторонние нам, я же отныне у всего семейства один.
Она возмутилась, но возмутилась, кажется, за него, или он только так думать хотел:
— Да что же ты, Федя, ведь дети Эмилии Карловны даже не кланяются с тобой!
Он вспыхнул, это была голая правда, но всё повторял, что обязан, обязан сдержаться, что она неопытная, она молодая, что он должен всё ясно и просто ей разъяснить, и сдерживал из последних сил возмущение, но голос не повиновался ему:
— Это их дело, Аня, пойми, грех берут на душу, а я у них всё же один, и это мой долг, то есть наш с тобой долг, ведь мы же одно, долг наш неизменный, святой, вот это должна ты понять! А что Паша бездельник и неуч, так я это знаю лучше тебя. Даже больше скажу: он часто глуп, непорядочен, у него скверное, ехидное сердце, при всём этом мелко, пошло самолюбив, что сквернее всего. Так что? Под этим благовидным предлогом бросить, оставить его одного, ты, мол, подлец? Ни за что! Вот я тебе расскажу. Это было давно, я в Павловске дачу снимал. Шлялся там пьяница, в последнем уж градусе, до крайнего скотства дошёл человек, до какого, кажется, и дойти-то возможности нет. Всё пропито, это понятно, совсем не на что пить, уже ни к какому труду непригоден, истинно ветошь, не человек, и сам себя за человека не признает, это черта, а без вина уже не жилец, слёзы и всем нам укор, человека до чего допустили, так представь себе, Аня, что придумал, шельмец: ходит по дачам и просит высечь себя за бутылку. Ну, слава Богу, народ образованный, сечь не секли, но страшно потешались над ним, какие там слёзы у них, без укоров живут. Что же, по-твоему, сечь, чтобы вовсе не пил? Да уж поздно, такому ничем не поможешь, а скотства такого я видеть не мог, главное, думал, где же милосердие в людях, как же потешаться-то над таким, и придумал я подписной лист учредить, тоже по дачам ходил, чтобы по копейкам собрать тому на вино, то есть от последнего-то стыда охранить и сытым-то дачникам о милосердии намекнуть, что, мол, в милосердии, в сострадании и вся наша душа, да что, почти ничего не собрал. А ведь завещано нам: «Будь
Она усмехнулась:
— Нет, я круглая дура, я понять не могу, кто просил тебя брать на себя чужие долги?
Он долго, долго молчал, ожидая припадка, тряся головой, охлаждая себя торопливыми мыслями, что он тоже не только ей муж, но брат и слуга и что уж иначе нельзя, и наконец очень тихо, будто спокойно сказал:
— Именно никто, решительно никто не просил, отговаривали иные, и в этом-то всё, то есть без просьбы когда, да и эти долги не чужие. Брат любил меня больше всех, даже больше жены и детей, которых он обожал. Ради них он и на работе сгорел, но и ради меня, тоже и ради меня. Сколько я у него перебрал! Такого человека невозможно найти. Марья Дмитриевна умерла перед тем. В один год вся моя жизнь надломилась. Что было у меня впереди? Холодная, одинокая старость и болезнь падучая моя. В тот миг я для такого брата, каким он был, отдал бы и здоровье и голову, да и теперь, и теперь. И я тогда поклялся себе, что я им всем брат и слуга, Эмилии Карловне и детям её.
Но она не сдавалась, кусая тонкие губы:
— Ты поклялся себе, а не им.
Он растерялся:
— Так что? Я всё равно им брат и слуга. Это уж так непременно теперь.
Она вскочила и пошла на него:
— Ты не обязан им, не обязан.
Он схватился за голову и опустился на стул. Боже мой, как он страшно работал тогда, чтобы всех их спасти и ещё вывести свой журнал на первое место. День и ночь, день и ночь, наживая почти беспрерывные припадки падучей, ездил, писал, корпел над корректурами, возился с типографией, едва не падал с ног от усталости, а на него валились долги, о которых он даже не знал, и ему случалось получать временами по телеграфу угрозы и разъяснять, в надежде усовестить, что всё-таки взял он на себя чужие долги, что тем самым спас кредиторов от разорения, от возможности получить каких-нибудь десять процентов и ограничиться ими, что в интересах самих кредиторов дать ему роздых и подождать, пока он обернётся с делами и честно выплатит всё, что должен был брат, но напрасно, усовестить не удавалось почти никого, и он то и дело находил себя на пороге тюрьмы. А тут «Современник» падал ужасно и «Русский вестник», это всё его конкуренты, обращаясь зачастую в сборник статей. И что же? Ужасной работой и потерей здоровья он уже выводил свой журнал на первое место по беспристрастию, по честности литературной и по критическому даже отделу, как вдруг рухнуло всё в один день. Как это ей объяснить? И хорошо ли было бы это всё объяснять?
Он почти застонал:
— Эти деньги, эти подлые, проклятые, преступные деньги! Если бы знала ты, как я их ненавижу!
Она презрительно вставила, скрестив руки, нервно вертясь перед ним:
— Ну, они тоже ненавидят тебя.
Он согнулся, обхватил ладонью пылающий лоб, охлаждая его, уже плохо понимая, что говорит:
— Всё зло от них, только зло. Я бы убил подлеца, своими руками убил, который выдумал их нам на погибель. Ведь они ещё тем ненавистны и подлы, что иным даже таланты дают и до скончания века будут давать, будут, вспомнишь потом. И у меня ведь, у меня-то как похоже выходит на всех, потому что и я вот без них не могу ни жить, ни писать. Ведь будь они сейчас у меня, ведь принеси я тебе те-то, тысячи-то, которые выиграл утром, ведь ты бы не кричала так на меня, ведь я бы был для тебя милый Федя, ведь вот что бы тогда было с тобой. Ведь уже почти для всех они стали кодексом нравственности, ведь они меряют всё, они всё позволяют, и как тут я-то выгляжу, чёрт подери. Ведь теперь жажда всех обуяла, одурели совсем, хватают, тянут и копят, главное, копят. И мне ведь, Аня, тоже надо копить, надо оставить что-нибудь детям, и это тоже мучит меня. Но ты ведь лучше их, Аня, знай это, ведь ты можешь, можешь понять, ты можешь перенести, я предчувствую и с самого начала предчувствовал это.
Она отшатнулась, и вместо лица он увидел лишь страшную яму кричащего рта:
— Да пусть я лучше буду хуже, пусть не будет меня ничтожней на свете, а я буду обеспечена и спокойна!
Он тоже в ужасе от неё отшатнулся, чуть не свалившись со стула:
— Вот что ты сказала, вот! Поэтому и жить стало плохо, жить стало скверно, Аня, невозможно всем жить. Человек может сгнить и пропасть, как собака, и хотя бы тут были братья единоутробные, так не только своим не поделятся, но даже и то, что по праву бы следовало погибающему, постараются всеми силами ухватить, и даже то, что свято. «Всякий за себя, один Бог за всех!» Вот удивительная пословица, выдуманная такими людьми. Им твердят две тысячи лет, и раньше ещё, что человек человеку брат и слуга, но нет, никто не становится от этого братом! Нет, человек ещё подумал, да и ещё переделал, он теперь говорит: «Всякий за себя, всякий против тебя, один Бог за всех». И ты хочешь, именно ты, чтобы я тоже жил по этой гнусной пословице, чтобы я бросил в беде и оставил тех без копейки? Чтобы я, я? Да разве я-то это могу?