Игра. Достоевский
Шрифт:
Он взял ещё папиросу, но спички ломались, он никак не мог закурить.
Да, это-то и важнее всего и всё, решительно всё пересилит, что идёт к народу от верхнего слоя, где давно уже высшая справедливость — деньги и чин, мол, заслужил и дано, так и право имею, а нет! В народе есть ещё, есть свои чистые идеалы, сильные, верные, повыше этой высшей-то справедливости, идеалы равенства и добра, а ведь это и главное, чтобы всем нам духом не пасть. Когда-нибудь переменятся обстоятельства жизни, разврат, может быть, и соскочит с народа, а светлые начала всё-таки останутся в нём, незыблемее и святее останутся,
Только где же теперь-то возвышенность духа? Благородство характеров где? Красота самоотвержения запропастилась куда? Ведь богом единым почти сделались деньги!
Каждый каждому брат и слуга?
О, уж совсем нет, врагами все сделались всем через деньги!
Кровь стучала в висках. Горячая голова казалась огромной и точно жила сама по себе, а тело не ощущалось совсем.
Он снова напишет, он снова изобразит, как эти гнусные деньги ломают и душат нестойкие души. Именно вся увлекательность, весь интерес будет в том, что у этого человека с таким красивым лицом остались ещё потуги на благородство. Такой не убьёт, не укокошит старушку, не перехватит глотку ножом. Оригинальности, истинной, незаёмной, да и просто духу не хватит, натура-то жидковата, чтобы стать как Раскольников или Вотрен. Этакий все приличия соблюдёт и не вступит в самую грязь, сапоги-то сохранит в чистоте. Этот всеми силами попытается балансировать на самой черте благопристойности и правопорядка. Интриги, наветы, угодливость, тайный расчёт, схороненная подлость.
И какая же тут может раскрыться зловонная мерзость! Какие изгибы! Какой глубокий сюжет!
Вот что выволочь и представить наружу! Да тут для философа, для психолога необыкновенный простор, даже и для пророка.
Аня вдруг застонала во сне.
Он испуганно обернулся, вглядываясь в неё, едва освещённую тусклым светом привёрнутого рожка.
Плед с неё сбился, свисая краем до пола. Она свернулась в калачик, худая и слабая, обхватившись руками за плечи, должно быть, замёрзла совсем.
Он бережно укрыл её снова, но тут же выхватил затрёпанную книжку из бокового кармана, нашарил огрызок карандаша, вывернул огонь до отказа, раскрыл наугад, не разбирая порядка страниц, и торопливо стал бросать на бумагу мелькнувший сюжет.
Огонь дёрнулся несколько раз и погас.
Хозяева «Золотой головы», должно быть, экономили газ.
Зажигая спичку за спичкой, он попробовал наскоро продолжать, но спички то ломались, то гасли, то слишком мгновенно сгорали, буквы лезли одна на другую, сливались слова, и он не в силах был хоть что-нибудь разобрать.
Он в ярости кусал пересохшие губы. Завтра же всё, решительно всё завтра будет забыто. Его память, истощённая страшной болезнью, совсем уже никуда не годилась. Каждое слово, каждый образ, каждая мысль, если не поспеть вовремя закрепить на бумаге, могли потеряться навечно, и сколько, сколько уже было бесследно утрачено им?
Он разделся и лёг и всю ночь до утра повторял, повторял про себя:
«Разорившееся семейство, порядочная фамилия. Очутились в столице. Несмотря на бедность, форс. Главный форс у матери. Мать достойная уважения, благородная, но взбалмошная. Семейство состоит...»
Дойдя до конца, проверив себя, он твердил всё сначала:
«Разорившееся
Он уснул уже на рассвете и проспал часа два. Ложась всегда утром, просыпаясь к обеду, он был чересчур возбуждён и не смог дольше спать.
Дождь продолжался. Было сумрачно и прохладно. Аня одна сидела, как мышка, за утренним кофе, кажется боясь шевелиться. Рядом с розовой чашкой лежали румяные булочки, яркое жёлтое масло, стоял в вазочке цветочный коричневый мёд.
Он тотчас вскочил, весёлый и лёгкий, несмотря на погоду, которая обыкновенно нагоняла злую тоску, и почти бессонную ночь, подскочил к Ане, расцеловал в макушку и нестройно пропел:
Аня, Анечка моя! До чего ты хороша! До чего ты хороша, Аня, Анечка моя!Вскинув голову, она повернулась к нему. Лицо её было надутым, суровым, капризным.
Засмеявшись, прижав её крепко к себе, он воскликнул:
— Сердитая, хмурая, старая! Сегодня я моложе тебя!
Она проговорила с упрёком:
— Ты спал, а мне было грустно, что ты проспишь долго-долго, а я всё буду одна и одна. Так плохо одной, ты не знаешь.
Ну, это он знал, и ещё он всегда будет спать в это время, а она не привыкла, не поняла, понять и привыкнуть ей мучительно трудно, но придётся, придётся привыкнуть, придётся понять, и он присел рядом с ней, касаясь коленом колена, взял её за хрупкое, совсем детское плечико, посмотрел ей в заплаканные глаза:
— Бедная, ты здесь страдала...
У неё опять навернулись крупные слёзы, она стала сморщенной и совершенно несчастной:
— Мне так хотелось поскорее осматривать город. Торговые ряды в двух шагах от нашего дома, вроде Пассажа, где, как я в указателе прочитала, находится около трёхсот магазинов. Помнишь, вчера мы ехали по мосту, это здание было освещено сверху донизу, хороший был вид. Вход свободный. Мне было немного досадно, что я не могла сходить туда посмотреть, что это такое.
Он оправдался, не чувствуя вины за собой, ради мира и понимая, что это детский каприз, хотя и не только каприз:
— Посмотри, какой дождь.
Но она возразила:
— Скоро пройдёт, вот увидишь, уже расчищается там, за рекой.
Он с шутливой галантностью поцеловал её детскую руку:
— Ваше величество, мы немедленно исполним ваше желание! Налейте мне кофе.
Она потянулась к кофейнику:
— Они подают к кофе мёд. Что тут делать? Я хотела отдать ей назад, но одно хорошо — это булки: до такой степени прекрасны.
Он тем временем подскочил из любопытства к окну.
Там, внизу, двигался Рейн, широкий и быстрый, покрытый сплошь пузырями, непрерывно шумя. Через Рейн был перекинут почерневший от времени каменный мост. Всё та же часовенка стояла на середине моста с цветной, но теперь свежей, отмытой, тускло блестевшей черепицей на крыше. На том берегу тянулось какое-то низкое длинное здание.
Рейн шумел, разъяснилась ночная загадка, и он засмеялся:
— Так вот оно что...
Налив ему кофе, она громко сказала: