Игра. Достоевский
Шрифт:
Задрав голову, доверчиво улыбаясь, она разглядывала рисунки на разноцветном стекле.
Взяв бережно под руку, подведя её к кафедре, которая стояла у правой стены, точно спрятавшись там, он попытался ей объяснить:
— Это единственно хорошая вещь во всём этом храме. Четырнадцатый, по-моему, век. Взгляни, какая резьба! В переплетении этих резких глубоких отчётливых линий затаён дух эпохи, величественной, грубой и грозной...
Искоса взглянув на неё, он увидел, что лицо её равнодушно, она не могла или не хотела его понимать, она не замечала ни сурового духа эпохи, о
Чувствуя прилив злости и бешенства, он отвернулся.
К ним приблизилась бледная женщина в строгом чёрном монашеском одеянии, смотревшая за собором, превращённым в музей:
— Вам эта вещь интересна?
Он обрадовался и подхватил:
— Это подлинная ценность, мадам!
Женщина удивлённо спросила:
— Вы католик, мсье?
Он торопливо ответил:
— Нет!
Женщина улыбнулась понимающей тёплой улыбкой:
— Значит, мсье хорошо понимает в искусстве. В таком случае разрешите показать вам другой зал, для тайных собраний, где был низложен Евгений Четвёртый.
Этих нескольких слов тихой женщины в чёрном монашеском платье оказалось достаточно. Настроение Ани тотчас переменилось, он видел. Она уже откровенно гордилась своим таким умным, таким образованным мужем, который, вот видите, хорошо понимает в искусстве. Теперь его вкус казался ей безупречным. Она сама взяла его под руку и пошла рядом с ним как ни в чём не бывало, чуть не прыгая по низким ступеням.
В небольшой мозаичной комнате стоял старый резной широкий сундук для священных сосудов, ларец слоновой кости, принадлежавший когда-то Эразму из Роттердама, большой резной шкаф и копия с «Танца смерти» Гольбейна.
Фёдор Михайлович подошёл очень близко к этой картине, долго разглядывал, переступая с места на место, и разочарованно процедил:
— Славны бубны за горами...
Угадав, что он не согласен с той оценкой этой картины, которую знал по книгам или слышал от кого-то в России, она осторожно спросила:
— Может быть, неудачная копия?
Он спокойно ответил:
— Я знаю смерть. Нет, она не такая.
Заплатив женщине франк, они отдохнули под деревьями тихого кладбища. Дождь в самом деле прошёл, под старыми клёнами было мрачно и сыро, с листьев медленно, редко, со стуком падали тяжёлые капли.
Они прошли молчаливо к Музею. Дверь Музея была заперта, им пришлось позвонить. Им довольно скоро открыл приветливый толстый смотритель с белым мучнистым лицом и вежливо взял её зонтик.
Они поднялись почти равнодушно наверх, не обнаруживая по пути ничего интересного, ни он, ни она. Поглядывая мимоходом на развешанные рисунки и копии, они шептались о своих пустяках.
Им отперли ещё одну дверь. Они ступили несколько безразличных шагов и вдруг оба застыли, один от изумления, другая от ужаса.
В узком невысоком простенке висела одиноко картина, неширокая, длинная. На тёмном фоне, тревожном и мрачном, вытянувшись, застыв, лежал обнажённый измученный труп. Длинные липкие волосы торчком лежали назад.
Фёдор Михайлович стоял неподвижно, глядя заворожённо, остановившимся взглядом на этот затлевший, на этот загнивший, на этот явным образом разлагавшийся труп. И протестовал он безоговорочно всем своим существом, и дивился, и до крови было больно, обидно, бессильно ему.
Отшатнувшись, Аня прошелестела одними губами:
— Что это?
Замешкавшись, не тотчас осмыслив этот вопрос, он бесцветно, почти тоже беззвучно сказал:
— Это — «Мёртвый Христос»...
У неё вырвалось отчаянно, хрипло:
— Это гадость!
Он уронил, не двинувшись, не повернув головы:
— Это Гольбейн...
Она негодующим голосом начала:
— Отвратительно, гадко...
Он попросил:
— Погоди...
Глядя с испуганным недоумением, нетерпеливо и беспомощно вертя головой, схватив за руку, она тянула его:
— Пойдём отсюда, пойдём, Федя, милый, лучше посмотрим другое!
Стрельчатое окно, пробитое в слишком толстой средневековой стене, едва пропускало пасмурный свет дождливого дня, и он, почти грубо выдернув руку, близоруко щуря глаза, взобрался на стул, чтобы рассмотреть поближе жуткую эту картину, не пропустить ничего и, главное, главное, понять мысль Гольбейна, понять Христа и себя.
Аня, бледная, умоляла его:
— Федя, Федя, тебе дадут штраф, нам же нечем платить, они тебя выведут, ты оскорбишься, будет скандал, невозможный скандал!
Не обернувшись, он бросил ей повелительно сверху, теребя жидкую бороду, раздувая ноздри короткого носа:
— Поди погуляй в другом зале.
Она тотчас ринулась без оглядки, отчаянно, страдальчески, жалко вся подавшись вперёд, прижимая к груди свою сумочку, а он всё стоял, стоял пять минут, десять, пятнадцать, может быть, полчаса, но ясно не разбирал, почти ничего не видел в себе. Вздыбленные, разворошённые чувства и неуловимые быстрые мысли сплавлялись в один горячий звенящий клубок и кружили, кружили его до того, что секундами, мигами терялось сознание, но он тотчас опоминался, явственно различал лишь тоску и смятение, и страшный намечался вопрос, требуя немедленный точный бесповоротный ответ, а что это был за вопрос, зачем и о чём? Он чувствовал только, что у него отрезают надежду и он словно жить не хотел.
Аня вдруг воротилась. С недоумением и опаской она снизу разглядывала его, рука нервно теребила перчатку, а голос по-детски срывался, мелко дрожа:
— Федя, там у них есть ещё... это, знаешь... «Морской вид (Саддама»... превосходная вещь... я такой ещё не видала... Мне, ты слышишь, позволили смотреть её в трубку...
Он очнулся и неловко спустился со стула, чуть не упав.
Она испугалась:
— Федя, милый, что с тобой, на тебе же лица нет!
Он весь застыл, с немым воплем остановились глаза.