Игрушки
Шрифт:
так, оглашая ночь истошным звоном,
в мучениях рождается стрела.
Длань демиурга гладит стан блестящий –
достаточно ль легка, пряма, востра –
и опускает чадо в люльку-ящик,
где остывает старшая сестра.
– Скажи, о чём печалишься сестрица?
Мы скоро оперимся, подрастём
и, словно две стремительные птицы,
взметнёмся ввысь одним прекрасным днём!..
– Но после скоротечного полёта
вопьёмся
Мы хищники, и наш удел – охота:
преследовать, разить, пронзать, колоть.
Яд в наших клювах и когтистых лапах.
А мы с тобой куски одной косы…
Я – после ковки! – помню вкус и запах
травы, искрящей россыпью росы.
***
Октябрьские дожди справляют тризны,
ветра спевают траурный тропарь,
а наши двухкопеечные жизни
на безымянный сыплются алтарь,
в кого ни ткни – отступник и бунтарь,
несчитанные пасынки отчизны...
Вплетаясь в орудийные тирады,
трассирующих пуль густая вязь
штампует нам свинцовые награды,
замкнув причинно-следственную связь.
Мы валимся в истоптанную грязь,
прося у этой осени пощады...
В поля, что позабыли тяжесть плуга,
нагрянет зимних месяцев картель,
засыпав белым порошком округу.
Дурманящая нежная метель
обрядит в саван братскую постель,
в которой мы лежим, обняв друг друга...
Весной, скрывая прошлого приметы,
раскинется бурьян на пустыре.
Но, не погребены и не отпеты,
мы – навсегда остались в октябре,
как муравьи в застывшем янтаре,
той осени последние клевреты...
Журавль
... скрип колодезного журавля,
да далёкие смутные отклики
пролетающих братьев его…
Александр Спарбер
Здесь больше не звучит людская речь.
Едва заметны в зарослях крапивы
косой плетень и сломанная печь.
Над пустырём топорщась сиротливо,
стоит журавль, нескладный исполин.
Внизу под ним, в очерченном квадрате
скользит за грань венца усталый клин
его свободных небосводных братьев.
Журавль кряхтит. Грядёт его черёд
лететь в края, откуда нет возврата.
Последний и единственный полёт
в бездонный космос чёрного квадрата.
И на прощальный журавлиный клик
глухим бессильным гулом отзовётся
глубинный дух покинутой земли
из темноты заросшего колодца.
Октябрьский
Астарта – в финикийской мифологии богиня плодородия, любви, олицетворение планеты Венера.
Пентакль – правильная пятиконечная звезда, древнейший символ гармонии и совершенства, богини-планеты Венеры.
Валгалла – загробный мир викингов, зала, обрамлённая золотыми листьями.
Драккар – гребное судно викингов.
В предсмертной свободе полёта –
безропотно и утомлённо –
листвой рассыпаются ноты
с пюпитра поникшего клёна.
Вихрь жадно хватает бемоли,
вздымает, и кружит, и кружит,
чтоб, болью натешившись вволю,
метнуть в антрацитные лужи.
А в лужах – бездонных, безмолвных –
плач неба и рёв океана.
Так гаснет в бесстрастия волнах
истерзанный парус багряный.
Студёная, с привкусом соли,
срывается звонкая капля
из ока Астарты-Ассоли
на меркнущий контур пентакля,
А тот, павший с неба Икаром,
уходит в предвечность Валгаллы
пылающим алым драккаром;
сомкнувшись в кулак пятипалый,
ракушки причудливым гребнем
уносит жемчужину тайны...
...А ветер срывает с деревьев
наряды в безумстве регтайма.
О, злоба и зависть холопья!
Сломать, растоптать, уничтожить...
Нет, не партитурные хлопья –
то клочья ободранной кожи
швыряет багровая вьюга
в разверстую глотку Молоха…
Но всё это было.
По кругу –
все годы, века и эпохи…
Так будет.
Премудро-седая,
зарделась, совсем по-девичьи,
звезда...
Красота, увядая,
всего лишь меняет обличье.
Завтра начнётся зима
Утро. Безлюдная хижина
смотрится в заводь пруда.
Время стоит –
обездвижено.
Тёмного леса гряда
будто парит
в невесомости.
Воздух морозен
и чист.
И в тишине отрешённости
слышно,
как падает лист –
лёгкий платочек,
оброненный
заиндевевшей ольхой,
гаснет в воде
искрой огненной.
Всплеск...
словно тихий, глухой
всхлип...
С затаённым дыханием,