Иллюстратор-2. Узел творения
Шрифт:
Одна странность не давала мне покоя: каждый встречный, исключая Ингрит и старейшин, вёл себя так, будто не замечает меня, – не здоровался, даже не любопытствовал на мой счёт. Никто не остановил на мне и взгляда.
Ощущать себя пустым местом было нелепо и обидно. Я посетовал на это Ингрит, но та лишь улыбнулась с толикой превосходства, словно ребёнку, и, не поддайся я вновь меланхолии, я бы чувствовал себя дурак дураком.
Так в смятении я дождался заката.
– Ничему не удивляйся! – сказала Ингрит. – Делай, что скажут, и не бойся!
Тем самым она, того не ведая, вызвала во мне компульсивное внутреннее сопротивление.
Несмотря на близость живого огня, меня до костей пробирал озноб, и теперь я жалел об оставленной внутри статуи куртке. Чтобы отвлечься, я глядел на старичка, гадая, на сколько он моложе старейшин – в противоположность им он выглядел комично: всё время трясся, но не от холода, а будто что-то дёргало его изнутри, постоянно ухмылялся и смеялся невпопад, словно его собственные мысли были уморительны для него. Он сидел особняком, грея в руках предмет из камня или кости, издали похожий на ключ, размером в половину ладони.
Из темноты за алыми бликами мерцающих искр появилась Ингрит. Колдунья достала из закреплённой на поясе сумки небольшой мешочек, подошла к стоящему у огня сосуду, из которого струями шёл белый пар, приоткрыла крышку, бросив в него из мешочка несколько щепоток сушёной травы. Я с тревогой посмотрел на неё, ожидая тотчас получить объяснения, но она отвернулась, как все те люди, словно не замечая меня, и уселась по другую сторону костра, а двое старейшин – недружелюбный Аббас, что грозился стереть из памяти мою тень, и другой, немногословный Ихсан – расположились по обе стороны от меня, от чего я сильнее напрягся, тщетно пытаясь унять дрожь. Третий (как мне показалось, главный среди них) подошёл к Ингрит, положил руку на её ладонь и что-то прошептал.
– Что это? – спросил я, когда Ингрит поднесла мне глиняную чашу, которую только что сама доверху наполнила дымящейся жидкостью из сосуда.
– Чай, – ответил за неё главный старейшина, которого звали Джаббар. – Мы будем пить чай и курить трубку.
Я втянул ноздрями дым – зелье Ингрит пахло мятой и анисом. Пригубил из чаши: чай горький, перенасыщенный травами, но на непритязательный вкус вполне сносный. Аббас забрал у меня чашу, передавая по кругу. Тем временем Джаббар по ту сторону костра закурил трубку. Огонь плясал сам по себе, не оставляя тени, и это было не ново. Очутиться опять в мире теней было сродни возвращению домой.
И мне вдруг стало удивительно легко. Столь же нежданно захотелось пить.
Чаша вернулась ко мне, и я с жадностью пил. Жгло внутри, но жажда становилась нестерпимой, мучила сильнее и сильнее, хотя я осушил чашу почти до дна. Вышло до безобразия неловко – допив, я выронил посуду. Хотел произнести извинения, но кто-то подал мне трубку, дымящую чёрными, улетавшими к костру кольцами, и через эти кольца я увидел лицо старшего, Джаббара, – лицо улыбалось, и морщины на нём множились, образуя глубокие щели на окаменелой коже.
На коленях старейшины появилась книга, он раскрыл её, и как только он это сделал, заиграла музыка. Если можно назвать музыкой непрерывно
Я уже плохо понимал, где нахожусь и что делаю. И где-то с краю, на периферии сознания, возник тот забавный старичок. Полузакрыв глаза, он сидел по колено в песке, раскачиваясь корпусом взад-вперёд. Прижимая к зубам давешний «ключ», указательным пальцем ударял по торчащему меж двух пластин язычку, извлекая тот самый звук, доводящий до обморока. «Варган. Никакой это не ключ, а варган. Вот как он называется!» – вспомнил я, и то была последняя здравая мысль, пришедшая мне в голову той морозной ночью под звёздами безымянной пустыни.
Старый Джаббар уже начинал читать. Следом за ним по мою левую руку начитывал то же суровый Аббас. Затем через равный интервал подключился Ихсан, сидевший справа от меня. Нараспев повторяя за первым чтецом, два старца заунывно бубнили мне в оба уха текст, который я не мог разобрать. И это полихоральное [2] пение под ломающий нервы скрежет варгана погружало меня в забытьи туда, где не было места ни золотым пескам под холодными звёздами ночи, ни согревающему костру, ни Свидетелям тени…
2
Полихоральный стиль исполнения заключается в использовании двух или более хоров, поющих попеременно.
Был лишь берег, устланный серой галькой, порывистый ветер пускает по воде рябь, грозные валуны у ломаной линии, где берут начало тёмные воды кристального озера. Рваные крылья, белые перья, замаранные свежей кровью, погружаются в воды и тонут в глубине. Я коченею от страха невозвратной потери. Чувствую лёд… И картина вдруг преображается, вытаскивая на свет иные льды отвесных скал, где алмазные блики играют над мертвенно-белой гладью снежной равнины, где я отпускаю Аурелие – источник света и вдохновенной любви, и тотчас рвусь за ней, гонимый одним лишь страстным желанием – быть рядом.
Но вдруг я понимаю: никакой любви нет. Ярость, гнев овладевают мной. Я оказываюсь в лесу у ночного костра, куда только что швырнул последний лотос надежды. Мои пальцы сомкнулись на её шее, я изо всех сил желаю смерти той, ради которой без оглядки покинул мир.
Через секунду-другую Аурелие, повлекшая гнев, уходит в тень. Но гнев остается – сам по себе горящий, свободный от источника. Подобно пульсу Земли: гнев – снаружи, гнев – внутри, слепой, не имеющий направления, не знающий пощады, – всюду!
И в нём пребывая, изнутри него я дышу его, своим огнём, смотрю его, своими глазами. Что вижу я теперь?.. Летящие пылинки в полоске света – дверь в тронный зал отворена. Словно монументы с зияющими трещинами на старом кладбище, скульптуры упакованы безжизненной известью времён – останки прошлого дворца, где на троне восседает новый король – оживший тлен из зловонного Отстойника в безупречном футляре прекрасного ангела Вечной Весны.
Слышу хлопoк: король раздражённо закрыл книгу, отложив в сторону. Брови на его фарфоровом лице изогнулись в дугу. Качнулись кудри смоляных волос, и корона из белого золота слетела с головы, – он едва успел подхватить её.