Индустриализация
Шрифт:
Рано утром старший ямщик пошел собирать оленей. Он вернулся ни с чем: олени разбежались.
Одну пару оленей привел комсомолец. В это время старший ямщик пошел поить лошадь. Он легонько свистнул. Конь, задрав хвост, рванул и понесся вперед. Якут с криком побежал за ним, как будто догонять. Но чем больше он кричал, тем быстрее бежала лошадь. Скоро оба скрылись в тайге.
Мы остались вчетвером с одной парой оленей, заброшенные среди леса, почти без продовольствия. До ближайшего станка — сорок пять километров.
Что делать?
Решили приладить к нартам, груженным почтой,
— Бро-ше-ны ям-щи-ком. Спа-си-те.
Не помогло. Вот уже утро, а помощь не пришла.
Радист не отходит от провода и продолжав терпеливо посылать призывы о помощи:
— Эт-ко (Петр Августович Этко, руководитель треста «Алданзолото» - ВН) бро-шен ям-щи-ком. Спа-си-те.
Наступил вечер. Почти все продукты съедены. Впереди голодная и холодная смерть.
Вместе с ямщиком-комсомольцем Этко отправляется на паре оленей до следующего станка за помощью. Олени с трудом шли по засыпанной снегом дороге. На двадцатом километре один олень пристал. Его оставили отдыхать в тайге. Поехали на одном. Впереди оленя шел ямщик, за нартами тяжело плелся пассажир. Рано утром, измученные, они добрались до зимовья. Подняли переполох. Быстро собрали шесть пар лучших оленей, и молодой тунгус помчался нам на выручку.
Холодно в зимовье. Лежим, доходим, завернувшись в дохи и не хочется просыпаться. Все громче слышен колокольчик. Сон это или не сон? Крик: «Тохто!», дверь открывается.
С клубом морозного воздуха в зимовье вбегает молодой тунгус в оленьей куртке мехом наружу и красивых унтах.
— Собирайтесь, товарищи! Едем!»
Ну а насчет детей и того, что так боялся Копеин…
У Селиховкина и его жены (еще одна семейная пара, учившаяся в Московской горной академии) это случилось на Бодайбо, незадолго до сдачи Лены в концессию:
После изнурительной жары начались затяжные дожди. Вспыхнула эпидемия злокачественной дизентерии, которая косила не только детей, но и взрослых. Не уберегли детишек и мы. Заболел старший. Через несколько дней — второй. За ними свалилась няня, потом я. Последней заболела жена.
Всех нас увезли в больницу. Больная жена не отходила от кроваток детей.
Приезжает в больницу председатель правления треста
— Что же это вы, Виктор Васильевич, в самый горячий момент?
— Ничего, — успокаиваю председателя, — постараюсь поскорее выбраться отсюда.
— Боюсь, задержите нас с составлением контрольных цифр и смет.
На другой день, почувствовав себя лучше, я выписался из больницы, а через сутки меня привезли обратно с тяжелым рецидивом. Через три дня ночью у нас на глазах умер младший, а несколько часов спустя и старший ребенок.
Опустошенных, неспособных плакать, увели нас с женой на квартиру врача. Особенно растрогало нас глубокое сочувствие рабочих лучшей забойной бригады Н.Я. Онучина и Н.О. Рогова.
Высоко на склоне Надеждинского гольца, выше
Мы остались одни у холмика с двумя беленькими столбиками, соединенными медной доской с надписью: «от рабочих механического цеха»...
И эти столбики тоже – включены в цену индустриализации СССР.
В этом мире за все приходится платить, разве что родителей мы получаем бесплатно.
Но мы – жители удобного и изобильного мира – платим в разы меньше, чем заплатили те, кто сделал наш мир удобным и изобильным.
Это стоит помнить.
«Даешь золото!» - Производство. Литтлпейдж и Селиховкин
В 1990-е в России была популярна шутка про древнее китайское проклятие «Что б ты жил в эпоху перемен!». Эту фразу мы хорошо вызубрили на собственной шкуре, но надо признаться – наше поколение, пережившее девяностые – сущие дети по сравнению с поколением моих героев, ровесников XX века. Им такие «девяностые» в жизни выпадали неоднократно.
Первая половина двадцатого века – уникальнейшее время в российской истории. ТАК нашу страну не колбасило никогда. Вообще никогда - не при Грозном, ни в Смуту, ни при Петре. Одни судьбоносные социальные перемены следовали за другими, причем при минимальных паузах. Едва-едва все успокоится, народ наконец-то выключает режим «ходи опасно, верти головой» и только собирается пожить спокойно – как окружающая действительность опять рассыпается в труху и надо опять хватать детей в охапку, выносить образа и выживать в самом прямом смысле этого слова.
Я просто не догадываюсь, как эти люди из адамантия пережили свою судьбу без массового умоповреждения. Ведь всякий раз масштаб перемен – колоссальный, паузы между грандиозным шухером – все меньше и меньше.
1905 год – первая русская революция, стратегического масштаба реформы, переход от абсолютной монархии к конституционной.
1914 год – мировая война, мужиков под гребенку на мобилизацию.
1917 год – вторая и третья революции, переход сначала от монархии к республике, а потом от капитализма к социализму. Гражданская война.
1929 год – индустриализация, всеобщий погром и хаос до 1938-го, потом несколько лет на перевести дух – и здравствуй 1941-й!
Почему я приравнял двадцать девятый год к семнадцатому или сорок первому?
Мы часто недооцениваем масштаб перемен, которые принесла индустриализация. Переживший ее на собственной шкуре американский инженер Литтлпейдж, например, прямо именует происходящее «второй революцией»:
Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что события 1929 года и последующих лет были не менее революционными, чем последовавшие за 1917 годом. Я наблюдал второй общественный переворот вблизи, и могу засвидетельствовать, что он принес не меньше замешательства, горечи и страданий, чем революция 1917 года. Из второй революции проистекла другая гражданская война, когда брат пошел на брата, и русский на русского, точно так же, как в предыдущем десятилетии.