Инферно - вперёд!
Шрифт:
– Это всё совершенно бесполезно, - перебил он вдруг генерал-лейтенанта Кёрка, зачитывавшего длинный список заказов, размещённых на государственных и частных предприятиях.
– Извините, что вы сказали?..
– Генерал-лейтенант Кёрк, как четвертью часа ранее майор ап Регер, совершил непростительную ошибку, обратившись к Бранлоху как к штатскому, с которым у него неожиданно завязался спор.
Блейнет счёл за благо немедленно вмешаться.
– Генерал-лейтенант Кёрк, в вашем личном деле появится запись.
– Генерал-фельдмаршал повернулся к Бранлоху.
– Подполковник Бранлох, как глава научно-исследовательского отдела управления вооружений вы должны выражаться более определённо.
Бранлох невинно улыбнулся - точь-в-точь нашаливший ребёнок, которому всё сходит с рук.
– Генерал-фельдмаршал Блейнет, я повторяю: это всё совершенно бесполезно. В наших теперешних обстоятельствах мы должно разработать принципиально новое, никогда ранее не применявшиеся образцы вооружений. Это должно быть психофизическое оружие.
6
– Рота, подъём! Вставай, 'пудра',
– Сержанты в стальных касках с надписью 'ВП', являвшуюся сокращением от 'Военая полиция', нисколько не стесняясь вида полуобнажённых тел, выбрасывали новобранцев из постелей. В тех случаях, когда они считали необходимым, в дело шли дубинки из кожи бегемота. Дитнол Норс, уже знакомый с воздействием этого оружия, совершенно не желал, чтобы данный опыт преумножался, поэтому он спрыгнул со второго яруса на пол, как коршун, атакующий добычу. Схватив с железной трубчатой спинки свои брюки защитного цвета, он начал лихорадочно одеваться.
– Быстрее, 'пудра', а то 'лиловые' захватят тебя в плен раньше, чем ты успеешь прикрыть свой нежный зад!
– Рык сержанта, из глотки которого несло джином, раздался у Норса над самым ухом. Уже зная, что споры не только бесполезны, но и могут привести к побоям, бывший редактор 'Городских новостей' ускорил свои движения, насколько это было возможно. Не прошло и нескольких мгновений - его самого поразила такая прыть, - как он стоял, полностью одетый, по стойке 'смирно' рядом с аккуратно заправленной койкой, уставившись в пространство прямо перед собой - и чуть вверх, под углом в две дюжины градусов, как то предписывал устав. Сержант, мрачно ударив себя дубинкой по ладони левой руки, кивнул и проследовал дальше. Норс не переставал удивляться переменам, которые нёс ему каждый новый день: его газету закрыли, родной город, вместе с отчим домом, захвачен врагом, его девушка эвакуирована на территорию, отрезанную наступлением противника, а сам он стал рядовым в армии. И где - в частях ОПУДР! Отдельные подразделения с усиленным дисциплинарным режимом, сокращённо ОПУДР, если коротко - 'пудра', были сформированы рамках параграфа '7' указа о мобилизации. В них предстояло нести службу тем кадровым военнослужащим, резервистам и призывникам, чьи 'личные качества не позволяют рассчитывать на неукоснительное выполнение приказов в случае прохождения службы на общих основаниях, а также угрожают опасным моральным разложением и падением боевого духа сослуживцев'. Норс чудом избежал гибели на передовой ещё в первый день службы - его самого отправили на последнем поезде, шедшем в тыл, буквально за несколько минут до того, как 'лиловые' прорвали позиции 36-го полка. Потом его только футболили от одного сержанта к другому, пока он не превратился в безвольную, покорную 'пудру'. Его новые сослуживцы, когда у них выдавалась редкая минута для того, чтобы покурить и обменяться мнениями о происходящем, сформировали устойчивое мнение: всё дело в том, что они слишком образованные. Действительно, процент призывников с дипломами о высшем образовании в их части, представлявшей собой роту, в которой почему-то насчитывалось не три, а целых шесть пехотных взводов, был удивительно высок. Рийг Каддх, тощий, женственного вида уроженец столицы, обладал подлинным талантом к рисованию и считался многообещающим художником; сам Норс ещё недавно был редактором газеты; был среди них и писатель, талантливейший памфлетист Генрих Ферсат. Разумеется, хватало и лиц, бывших полной им противоположностью: разного рода тёмные личности, уголовники всех мастей, которые, по мнению Норса, едва ли могли быть допущены хоть в какое-либо общество. Тем не менее, как только они, ведомые неким Иденом Глиндвиром, взялись выполнять самые грязные поручения начальства, включая расправы над неугодными, их роль стала окончательно ясна. Глиндвир, высокий, хорошо сложенный каштановолосый парень со светлыми глазами и настолько же чёрным сердцем, был, подобно многим людям с привлекательной внешностью, отъявленным мерзавцем. Не существовало такого запрета, который бы тот ни нарушил, точно так же, как не было и подлости, которой бы он не совершил в отношении своих товарищей. Тем не менее, исходившее от Глиндвира несомненное обаяние с лёгкостью вербовало ему новых сторонников, если вдруг случалась размолвка со старыми; порой Норс с удивлением ловил себя на мысли, что и сам в глубине души симпатизирует ему.
– Они просто должны держать нас в скотском состоянии, - настаивал Ферсат.
– Это же очевидно. Начальство желает запугать нас до полусмерти и добиться рабского повиновения. Страх перед насилием - конечно, наиболее эффективный инструмент.
Норс не мог не согласиться с ним, однако полагал, что не вправе трусить перед обитателями трущоб. Он, Каддх и Ферсат пообещали прикрывать друг друга, если возникнет необходимость. Позже к ним примкнули и другие обитатели казармы, включая и грубоватого, неулыбчивого гиганта Сабхейла Дортега, происходившего из рабочей среды. Он был неразговорчив; из того немногого, что Дортег рассказал о себе, стало ясно, что он принадлежал к какой-то подпольной левой организации и в ряды 'пудры' попал за оскорбления полицейского чина действием. В этом случае Дортег, вопреки обыкновению, был словоохотлив.
– Их надо было видеть: подошли к цеху и давай кричать в рупор, чтобы мы приступали к работе. Но приказ от товарищей был чёткий: восьмичасовой рабочий день и двенадцатидольная - для начала - прибавка к заработной плате. В общем, я и смял ему рупор, чтоб не кричал. Потом началось веселье...
При взгляде на мозолистые руки Дортега - сжавшись в кулаки, своим размером и
История о том, как памфлетист Ферсат попал в армию, была забавна, как, впрочем, и всё, что касалось его биографии. Незаконнорожденный сын распутного пьяницы пастора, он получил хорошее, по меркам деревни, образование: научился читать и писать. Ещё в двенадцать лет, стащив у своего, так и не признавшего отцовство официально, папы кошелёк с деньгами, Ферсат бежал в столицу. Поначалу он перебивался разнообразной подённой работой, перепробовав множество профессий: чистильщика обуви, разнорабочего, маляра, официанта, сапожника и, наконец, разносчика газет. Последняя работа была ему особенно по душе: Ферсат жадно читал каждый номер 'Королевских ежедневных ведомостей', которые у него зачастую оставались нераспроданными до конца. Наконец, обнаружив в воскресном номере колонку фельетонов и адрес, куда можно было их присылать, он, выкроив свободную минутку, написал своё первое литературное произведение. За основу сюжета Ферсат взял реальную историю из великого множества, приключившихся с ним, и приукрасив всевозможными вымышленными подробностями, отправил в редакцию. К его великому удивлению, фельетон приняли к публикации и вскорости он сделался популярным в столице писателем: его юмористические рассказы пользовались большой популярностью, их печатали в нескольких литературных журналах.
– В армию я попал, в общем случайно, - заявил Ферсат, - в большой мере как раз по причине того, что не хотел туда идти. Я страшно боялся, что меня убьют, и в животе у меня постоянно что-то скручивало кишки, словно туда поселилась рука садиста-сержанта. Наконец, решив не дожидаться, пока мне пришлют повестку, я надумал лечь в дурдом. Это было несложно, по крайне мере, я так полагал. За мной уже некоторое время следили шпики из УТСН и, обернувшись к одному из них, я вдруг выстрелил в него фразой. И сорвалась она, эта чёртова фраза, мой приговор, с губ моих так легко...
Пауза, сделанная Ферсатом нарочно, дабы слушатели смогли оценить красоту его слога, разожгла в присутствующих неподдельный интерес.
– И что, что же ты сказал?
Писатель улыбнулся и покачал головой:
– Вы не поверите, вы просто не поверите...
– Да говори же мерзавец, не издевайся над нами!
– не выдержал Дортег. Ферсат расхохотался в ответ.
– Это было так глупо с моей стороны - надеяться на пенсию по слабоумию...
Наконец, он согласился поведать эту, едва ли правдоподобную, но, несомненно, правдивую историю. Дело было у светофора - эти релейные, мигающие зелёным и красным, устройства, уже давно стояли на улицах столицы, управляя дорожным движением. На пешеходном переходе зажёгся красный свет - алая человеческая фигурка, - что принудило целую группу прохожих, включая и Ферсата, замереть.
– Вот за чем мы, оказывается, пришли, - заявил вдруг Ферсат окружающим.
– Мы хотели увидеть красного человечка!
Его арестовали на месте - это сделал сотрудник УТСН в штатском, следовавший за Ферсатом по пятам; трое свидетелей дали необходимые показания. Тем же вечером писатель давал показания следователю на Груф Мерген, 22. Причины, по которым Ферсат осуществляет агитацию в пользу противника, интересовавшие следствие в первую очередь, так и остались нераскрытыми: писатель, действуя по заранее намеченному плану, начал имитировать сумасшествие.
– Я думал: какая разница, где я валяя дурака - в больнице или на допросе? Надеялся, что их это удовлетворит.
– Как бы не так, - вырвалось у нескольких слушателей одновременно.
– Совершенно верно!
Ферсат встал и начал демонстрировать, каким именно образом он симулировал эпилептический припадок прямо в кабинете у следователя.
– Я пускал пену изо рта, нёс какую-то нечленораздельную чушь, утверждал, что я - король Эамонн IX - это тот, который жил два масслетия назад, - и, в конце концов, добился своего. Оказалось, у них там и врачи есть - о Господи, мне никогда не забыть этих вивисекторов!
– и больничное отделение. Меня закрыли в маленькой палате со стенами, обитыми войлоком. Поначалу мне было смешно: с чего бы это вдруг человеку биться головой о стену? Потом послышались голоса: это военные врачи, тайком подсматривавшие за мной, начали свою отвратительную работу. Каждое моё движение, стоило мне шелохнуться, сопровождалось издевательским комментарием. Лампа, висевшая вне пределов моей досягаемости, была по странной причине забрана решёткой. Даже если бы я каким-то чудом смог допрыгнуть до неё и повиснуть на прутьях, оставалась ещё проволочная сетка, достаточно прочная, чтобы её нельзя было разорвать моими слабыми, привычными лишь к писательству, пальцами. Вскоре эта тайна также получила свою разгадку: свет в той комнатке никогда не отключали; её жильцам попросту не положено спать. Едва мои веки смыкались, меня тут же будили; невидимые уста тут же начинали шептать угрозы, оскорбления, надуманные обвинения в том, что я, например, пребываю в позе, недостойной испытываемого кандидата на должность военного корреспондента. Они утверждали, что кандидат на эту должность непременно должен быть патриотом - и я, мечтая вырваться из этого застенка, горланил все известные мне военные песни, - что необходимо также иметь офицерское звание, а оно доступно лишь людям с безупречной выправкой, хорошо подготовленным физически, с идеальным самообладанием и тому подобное. Почти поверив этим коварным голосам, я выполнял все их, самые глупые требования, даже не понимая того, в насколько подлую ловушку позволил себя вовлечь.