Инферно - вперёд!

Кузьма Роман Олегович

– Ты сознался в том, что вменяем!
– смекнул Норс.

– Да, именно так всё и было. Я произнёс эти слова, и их записали на магнитофон. По крайней мере, уже через минуту из невидимого репродуктора, спрятанного, видимо, в вентиляционной отдушине, послышался мой, словно надтреснутый, голос, утверждающий, что Генрих Ферсат - верный сын Айлестера, почитает короля и верит в Эзуса, и из него получится отличный офицер.

Норс медленно кивнул: до него начала доходить суть происходящего. Сам он, хотя и не с таким упорством сопротивляясь бесчеловечной машине, прошёл тот же путь. Медленно, шаг за шагом теряя часть собственного достоинства, он в конце концов согласился начать службу рядовым. Бывший редактор почувствовал невольное уважение перед силой духа Ферсата: под маской шута скрывалась незаурядная, волевая личность.

– Как они смеялись надо мной! 'Офицер!
– кривлялись мне голоса.
– Я просто умираю, офицер!'. Конечно же, я мог отрицать всё, даже когда против меня была столь весомая улика. В конце концов, мало ли что взбредёт в голову сумасшедшему? Однако желание сопротивляться системе, в конце концов, исчезло: они не давали мне спать в течение полутора суток. Совершенно измождённый этими бессмысленными спорами с голосами,

я начал стучать в дверь и просить дать мне лист бумаги и ручку. К моему удивлению, просьба эта была удовлетворена: видимо, 'врачи' действительно всё это время разговаривали со мной и полагали, что добились своей цели. Меня провели в кабинет и усадили за стол, по другую сторону которого сидел пожилой мужчина в белом халате, одетом поверх военного кителя. Он вежливо, почти доброжелательно поинтересовался, что мне угодно. Я хотел сказать ему множество слов, которым выучился у завсегдатаев кабака 'Хмельной бочонок', где в юности работал официантом, однако промолчал. По моей просьбе, на столе оказалась ручка и лист бумаги. Когда я писал заявление с просьбой принять меня на военную службу добровольцем, за плечами у меня стояло два дюжих санитара, готовых скрутить, если я вдруг решу броситься на 'врача'. Надежда на то, что мне удастся провернуть нечто подобное, сохранялась вплоть до последнего момента, когда я поставил собственную подпись. Только тогда, отдав этому палачу в медицинском халате заявление, я начал осознавать, что только что подписал себе смертный приговор собственной рукой. 'Хорошо, - сказал он, - мы приобщим это к вашему делу. Сейчас возвращайтесь в вашу палату и отдохните!'. Я не мог поверить своим ушам - они вернули меня в ту самую комнатку, где круглосуточно горел свет, а голоса наблюдателей играли на самых болезненных струнах моей исстрадавшейся души. Я полностью утратил желание спорить с кем бы то ни было. Несмотря на несколько вспышек ярости, когда я вдруг вскакивал, осыпая невидимых собеседников проклятиями, в последующие несколько суток им удалось окончательно сломить мою волю. Вы не сможете представить себе, до какой степени унижения я опустился, умоляя признать меня психически здоровым и отправить в армию. Наконец, мне позволили поговорить со следователем, и он даже предложил мне закурить. Как и чернильную ручку, я взял протянутую мне сигарету, сознавая себя полнейшим ничтожеством. Потом меня отправили сюда.

Норс избегал смотреть памфлетисту в глаза. Ему было стыдно от осознания бессилия человека, даже, на первый взгляд, несгибаемого, перед бездушной бюрократией, способной, не колеблясь, втоптать в грязь любого ради сохранения собственных привилегий. В тот вечер многие из них молчали, сторонясь друг друга. Рийг Каддх нарисовал рассмешившую всех карикатуру на штаб-сержанта военной полиции Хокни, командовавшего их подразделением. Эта, несомненно, достойная всяческих похвал и высоких оценок жюри на выставке юмористических шаржей, картина, исполненная при помощи обугленного куска дерева на стене, подняла всем настроение. Впрочем солдаты 'пудры' смеялись недолго: кто-то успел донести Хокни, и тот незамедлительно явился в сопровождении пары таких же, как он, военных полицейских с тупыми выражениями, словно навеки приставшими к их лицам с квадратными челюстями. Последний внешний признак, считавшийся вербовщиками признаком исключительной силы воли, как утверждали, особенно ценился при отборе военнослужащих. Правдой это было или нет, но все кадровые капралы и сержанты отличались устрашающе выпяченной вперёд массивной челюстью. Наравне с зелёной формой, эта черта делала их похожими на ископаемых доисторических ящеров. Хокни, выстроив роту, с минуту молчал, свирепо осматривая её своими глубоко посаженными злобными глазками, а затем вызвал из строя Глиндвира и двух его приятелей, таких же законченных подонков.

– Вы отправляетесь сейчас чистить нужник, ребята, и на это вам отводится полчаса. Чтобы вы успели справиться с этим непростым поручением, я дам вам в помощь одного грязнулю, рядового Каддха, чья мазня уже успела испачкать нам стену в казарме.

Четверо солдат вышли, сопровождаемые полными недобрых предчувствий взглядами сослуживцев. Все две с половиной дюжины минут, отведённые Хокни на уборку сортира, он посвятил любимому своему развлечению - строевой подготовке. Как нетрудно догадаться, сам он отдавал команды, выполнять которые приходилось новобранцам. Взмокшие от пота, те почти с ненавистью вспоминали о Каддхе, по вине которого они были вынуждены перед самым отбоем маршировать вокруг собственных коек. Едва Глиндвир и остальных три новобранца вернулись, сержанты военной полиции удалились. Не отвечая на сыпавшиеся отовсюду вопросы, Каддх, выглядевший ещё более женственным, чем обычно, сам стёр карикатуру, не так давно столь старательно нарисованную им на стене. Норс, как и в случае с Ферсатом, отвёл свой взгляд: ему было слишком хорошо понятно, что именно произошло в сортире.

Их день был расписан буквально по минутам. Напряжённая, зачастую казавшаяся совершенным идиотизмом, учёба, ежесекундные окрики сержантов - всё это выжимало из них последние соки, постепенно превращая людей, привыкших мыслить и говорить свободно, в безропотных и вместе с тем жестоких исполнителей. 'Мы превращаемся в каких-то роботов', - однажды заметил Ферсат, машинально отдав честь проходившим мимо офицерам. К его собственному удивлению, тем, кто на сей раз донёс на товарища, стал сам Норс. Это случилось тем же вечером, когда он заглянул в комнату дисциплинарного командного состава для обычного своего доклада. Норс стал доносчиком с первых же дней воинской службы - в тот самый момент, когда осознал, что это - единственный способ успешно справиться с её тяготами. Впрочем, Хокни, казалось, был настроен в тот вечер благодушно - он выигрывал крупную сумму денег в карты - и, выслушав Норса в пол-уха, отпустил его обратно в казарму. В подобных визитах, которые всегда совмещались с посещением туалета, наверняка, были задействованы все служащие роты. Порой, глядя на Каддха - тот стал рекордсменом по количеству нарушений режима и постоянно получал внеочередные наряды по уборке, - уныло выводящего шваброй на полу какие-то узоры, Норс думал, что, возможно, перед ним единственный, кто не стал ещё информатором Хокни. Однако в это как-то не верилось. Вообще, ОПУДР, в отличие от общевойсковых подразделений, где в силу роста их численности, как говорят, стали понемногу снижать стандарты дисциплины, были

отнюдь не райскими кущами. Солдатам запрещалось лежать на койках до отбоя, запрещалось посещать библиотеку, запрещалось писать и получать письма, а об увольнительных не могло быть и речи. Расстёгнутая пуговица, недостаточно туго затянутый ремень, грязные пятна на форме или, Эзус упаси, на ботинках, которые должны были всегда быть начищенными до зеркального блеска - всё это могло стать причиной телесного наказания или дополнительных нарядов, а также карцера. Последнее место, в котором, как поговаривали, люди сходят с ума, стало своеобразным местом паломничества для Глиндвира и его сообщников, которые, вопреки строжайшему запрету, где-то добывали сигареты и нагло, иногда даже в присутствии Хокни, курили. Впрочем, самые драконовские меры не помогали: уголовная закваска, оказавшаяся слишком крепкой в этих ребятах, не позволяла им разглашать свою тайну. Самому Норсу, который не получал наказания более строгого, чем удары дубинкой из кожи бегемота по филейной части тела, сержанты военной полиции казались всевидящими. От их неусыпного внимания не ускользали и малейшие нарушения режима. Похоже, что в их, воспалённом уставом, мозгу существовал некий сакральный образ совершенной роты, любые отклонения от которого они считали происками дьявола и боролись с ними с ревностью, достойной инквизиторов. Однако было в этом, наполненной бездумной, жестокой муштрой, армейском быте и нечто, доставившее Норсу несказанное удовольствие. Оказалось что среди группы несостоявшихся 'офицеров', так или иначе обманутых вербовщиками или 'врачами' из Управления тайного сыска и надзора, как то было в случае Ферсата, находился один настоящий офицер. Вернее, сказать, речь шла о бывшем офицере - разжалованном в рядовые капитане Глайнисе. Впервые увидев его - дело было на занятиях по огневой подготовке, когда они, как обычно, чистили свои винтовки, - Норс не поверил своим глазам.

– Капитан! Какая встреча! Как вы здесь оказались?
– краем глаза Норс заметил, как один из приятелей Глиндвира, заслышав его слова, весь буквально обратился в слух.

– Бывший капитан, - хмуро, почти беззвучно ответил Глайнис.
– Сейчас это не так важно.

Говоря так, экс-офицер с опаской смотрел по сторонам, явно побаиваясь, что его услышат.

– Я хорошо расслышал, настоящий кадровый офицер?
– Ферсат приблизился к ним, явно готовый высмеять Глайниса в присутствии всей роты. Однако бывший капитан поспешил отойти в сторону - его руки, двигаясь почти автоматически, не переставали разбирать винтовку. Нетрудно было заметить, что бывший капитан выполнял эту процедуру ранее бесчисленное множество раз, и Норс даже смутился, вспомнив, что Глайнис и его подчинённые, так или иначе, выполнили свой долг, защитив Дуннорэ-понт от первых атак 'лиловых'. Ферсат, подчинившись нетерпеливому жесту Норса, вернулся к своей, никак не желающей расставаться с затвором винтовке - на них уже смотрел штаб-сержант Хокни, и взгляд его, не суливший ничего хорошего, выбил из Норса всякое желание возвращаться к обсуждению данной темы. По-другому, впрочем, думал Глиндвир и его дружки: то были тёмные, воспитанные в смоге неблагополучных кварталов, характеры. Ночью, едва скомандовали отбой и отключили свет, Норс, скорее, уловил каким-то особым чутьём, являвшимся синтезом всех чувств, нежели действительно увидел, как несколько теней неслышно покинули свои койки и приблизились к той, на которой спал Глайнис. Послышались сдавленные ругательства, хрип и звуки ударов. Наконец, всё стихло, и тишину нарушали лишь стоны бывшего капитана Глайниса. Наутро во время построения тот выглядел самым жутким образом: его нос, губы, глаза опухли - всё лицо, представлявшее собой огромный синяк, производило такое впечатление, будто на него обрушился дом. Хокни, казалось, не замечал этих следов избиения, даже глядя на Глайниса в упор, и тот, едва не плача от обиды, не нашёл в себе сил пожаловаться. В этот миг Норс почувствовал, что жалеет и даже немного уважает капитана.

...Это построение ничем не отличалось от предыдущих. Хокни будет строить их раз за разом и играться в солдатиков, пока их мысли не остановятся окончательно, а мозги не превратятся в куски оплавленного олова. Тогда, окончательно деградировав как писатели, художники, журналисты, они превратятся в идеальных солдат.

– Равняйсь, 'пудра'!
– Хлёсткая команда, подкреплённая ударом дубинки, тут же исполняется безмозглыми телами, затянутыми в одинаковую зелёную одежду. Они стоят навытяжку и ловят взгляд сержанта, готовящегося отдать следующую команду. Всё это указывает самым очевидным образом: они уже более не люди. Норс вспомнил, что напоминает ему этот звук ударов дубинки, которую, как магнит, притягивает солдатская плоть. Так мясо, подвешенное на бойне, отвечает на удары топора. 'Эзус, да нас так и называют ,- ужаснулся Норс.
– Пушечное мясо!'.

7

Чёрно-белый кинофильм, демонстрировавшийся в небольшом просмотровом зале на Дубх Клиат, 19, производил мучительное, вынуждающее испытывать страх, впечатление. Это не был фильм ужасов, в котором бездарные актёры, надев разукрашенные маски, пытаются запугать зрителей, выскакивая из-за грошовых декораций и произнося типовые монологи из одной-двух угрожающих, 'загадочного' содержания фраз. Нет, самое страшное было в том, что фильм как раз был документальным, снятым киногруппой управления военной контрразведки, прикомандированной к штабу 1-й армии.

– Они пользовались специальными объективами, позволяющими увеличить изображение, - разъяснял генерал Кёрк фельдмаршалу Блейнету. Не считая этих двух, кинозал был пуст: они были единственными зрителями, допущенными к просмотру наводящей ужас плёнки.
– Поэтому 'лиловые', уверенные, что находились за пределами видимости, даже не знают об осуществлявшемся за ними визуальном наблюдении и киносъёмке.

– И сколько таких тварей могло проникнуть в наши порядки?
– Блейнет тяжело вздохнул.
– Неизвестно. Сейчас проводятся фильтрационные предприятия среди тех, кто выходит из зоны соприкосновения с противником.

– Я повторяю: сколько, генерал-лейтенант Кёрк?
– Блейнет повторил вопрос, сделав ударение на слове 'сколько'.

– Управление контрразведки говорит о гроссах подозреваемых, господин генерал-фельдмаршал. Однако, несмотря на столь впечатляющую цифру, едва ли количество таких бестий высоко. Кроме этого несчастного, которого вы можете видеть сейчас на экране - он был уничтожен перекрёстным огнём, когда пытался пересечь линию фронта и внедриться в наши ряды, - нам известно лишь два случая. В одном из них нам удалось захватить агента живым.