Инфракрасные откровения Рены Гринблат
Шрифт:
— Что такое? Что такое? Роуэн, ты снова положил подушку в кроватку Рены, а я ведь объясняла, что маленькие спят без подушек, объясняла, верно?
— Да.
— Теперь запомнил?
— Да.
— Рена не любит спать на подушке, не то что ты, понимаешь?
— Да…
И я перешел к следующему способу — удавлению. Взял шарф, обмотал вокруг твоей шеи и начал тянуть за концы в разные стороны… И снова мама кинулась спасать тебя. Это было ужасно.
Глаза Роуэна покраснели от слез, гримаса боли исказила небритое лицо… В эту минуту, в бледном свете занимавшегося утра, мой красавец брат выглядел усталым
“Никогда не забуду… Лицо Лизы рядом с моим. Багровое от гнева. Перекосившееся от ненависти. Рот открыт, губы сведены судорогой. Прекрасные чувственные губы, которые я так любил целовать. Она орала на меня. Снова и снова выкрикивала мое имя: Ро-у-эн! Как ты мо-о-ог? Ты что, не понима-а-аешь, Роуэн?! Ро-у-э-эн, ты чуть не убил сестру-у-у! Я заткнул уши, выключил звук, она кричала, но я не слышал… и… в тишине… она… она… сдавила мне шею двумя руками… Наверное, хотела, чтобы… чтобы… чтобы… чтобы я понял, что натворил… почувствовал, каково это — не дышать… Я хотел сказать ей: Мама! Ну мама же! Ну мамочка! Я так поступил, потому что люблю тебя! Я не знал, как сделать так, чтобы она снова меня полюбила! Прости прости прости прости прости прости прости прости прости прости прости, это из-за любви, мама! Прости прости прости прости прости прости прости прости прости прости… ”
Роуэн горько рыдал, упершись лбом в стойку бара. Я подошла, обняла его за плечи, спрашивая себя: “Интересно, он душит любовников в порыве страсти или предпочитает, чтобы душили его? Я бы не удивилась… — Ладно, братец, хватит лить слезы. Все это в прошлом… Уже поздно, пойдем, я тебя уложу…”»
Получается, Лиза кормила тебя грудью?! — изумляется Субра.
«Получается, что так, — кивает Рена. — И мне это нравится».
Они пришли в зал мумий.
Mummia[128]
Сумрак. Они одни. Собор и Уффици с толпами посетителей-конформистов остались где-то далеко! С загадочными, замотанными в пелены мертвецами.
— Ах, египтяне! — вздыхает Рена. — Несравненные бальзамировщики, гениальные мастера Перехода…
Саркофаги — некоторые открыты, на крышках изображения усопших — демонстрируют то, что пощадило время.
— Брр! — Ингрид в ужасе.
— Думаешь, они и правда надеялись встретить в Зазеркалье своих верных служителей? — спрашивает Симон.
— Думаю, мы не сможем влезть в головы мертвых фараонов! — отвечает Рена (незачем-нам-иметь-свое-мнение!).
— Не уверен… — Симон качает головой.
— Ну, лично я не могу… — Рена начинает злиться. — Вы… попробуйте, раз тоже верите в бессмертие души.
Ученый до мозга костей, Симон тем не менее интересуется метафизическими тайнами.
Рассказывай, — говорит Субра.
«Весной 1996 года он ошеломил меня, когда всерьез отнесся к затее своего идола Тимоти Лири: тот начал при жизни готовить уход из жизни. Сначала вел переговоры о заморозке “будущего трупа” с компанией “Криокаре”. Потом решил покончить с собой в прямом эфире в Интернете (пока тело, которое он шестьдесят лет травил никотином и наркотой, не пришло в полную негодность). Кончилось тем, что ему
— Разве это не абсурд, папа?! — орала я в трубку, пугая Тьерно, который делал домашнее задание в гостиной. В свои двенадцать лет мой сын был сверхчувствительным и впадал в панику при малейшем намеке на спор между взрослыми».
Может, виноваты ваши бесконечные ссоры с Алиуном? — спрашивает Субра.
«Не исключено, — соглашается Рена. — Тьерно спросил, зачем я кричу на дедушку, отец в тот же момент поинтересовался, почему я называю план Лири абсурдным.
— Люди много чего делают со своими телами, разве завещать тело на опыты или отдать на пир червям и стервятникам будет лучше?
— Ушам не верю, папа! — возмутилась я. — Хочешь сказать, наверху болтается флакончик с надписью «Тимоти Лири» и он рассчитывает, что инопланетяне оживят его через двадцать миллионов лет? Разве это не абсурд? SOS!
Тьерно положил мне ладошку на губы, и я сочла за лучшее заткнуться…
Сегодня, во Флоренции, я вдруг чувствую себя ужасно одинокой. В стане людей религиозных или верящих в бессмертие души есть мумии, Бах, Микеланджело и все люди, начиная с кроманьонца и до моего дорогого Азиза. На материалистической стороне только Лукреция[129], Шекспир, кучка современных нехристей и я».
Запомни это мгновение в сумраке и тишине, — шепчет Субра. — Через две тысячи лет после Рождества Христова трое живых склоняются над мертвыми, которые ушли в лучший мир за два тысячелетия до новой эры. Пусть покоятся с миром, с миром, с миром.
Рена запоминает… и мгновение истаивает. Живые распрямляются и бредут к свету и собственной смерти.
Зачем, ну зачем торопиться?
Chimera[130]
Они идут бок о бок по длинному и широкому, залитому солнцем коридору, где выставлены образцы этрусской культуры — о, несравненное изящество бронзовых статуэток, длиннолинейных фигурок, акробатов, погребальных урн! — но их мысли разбегаются. Каждый смешивает музейные богатства с содержимым собственной головы — надерганными отовсюду случайными фактами, воспоминаниями, ассоциациями, душевными переживаниями…
«Ладно уж, признаюсь, — говорит Рена Субре, — не было никакой статьи в “Gazette”. Не ее вина, что карьера Симона застопорилась. И Австралия — всего лишь фигура речи. Когда я говорю “родина”… Когда я говорю, что моя мать внезапно решила вернуться на родину…»
— Смотри, Рена! — кричит Симон.
Она оборачивается и видит выставленную в стеклянной клетке… Химеру! (Надо же, а я не заметила…) Ее называют Химерой из Ареццо, потому что нашли в окрестностях этого города — конечно, задолго до его основания. Полая отливка считается работой мастерской из северной Этрурии, V век до нашей эры (греческое влияние?). Лев злится, рычит; из его спины растет голова козы; вместо хвоста у него змея, заглатывающая рог козы.
Симон и Рена смотрят на слепленного из противоборств зверя, потрясенные его жестокой красотой.