Инфракрасные откровения Рены Гринблат
Шрифт:
— Прообраз фрейдовского подсознания? — говорит Симон. — Я — лев, Эго — коза и Сверх-Я — змея.
— Нам с тобой хорошо знакома эта борьба себя против себя, правда, папа? — спрашивает Рена. — Ты против тебя, и я против меня…
— Уже половина шестого, — встревает Ингрид. — Я умираю от голода.
Они идут назад: бронзовые фигурки, замотанные мумии, Хоремхеб с Хатор, широкие каменные лестницы, древние ювелирные украшения, посещение туалета и открытки — куда же без них! Рена знает — выбирать будут долго —
Несмотря на принятые ею решения и советы Азиза, сама она фотографирует все реже. В присутствии отца и мачехи истощается не только эротический, но и артистический позыв: она вынуждена существовать в реальном мире и лишена того, что делает его пригодным для жизни.
Рена быстро просматривает открытки… Но… Что это?
Полихромная служанка V династии, сорок два сантиметра в высоту, коленопреклоненная, улыбающаяся, она месит тесто прямо на земле… Потрясающая сохранность!
Бабушка Азиза — она живет в алжирской деревне Шелиф — по-прежнему именно так вымешивает тесто на хлеб, стоя на коленях и чуть наклонившись вперед, как для молитвы. Азиз объяснил, что мужчины и женщины молятся раздельно, потому что в мечети правоверные должны стоять плечом к плечу, очень тесно, чтобы лукавый дух не протиснулся между ними. Ни один мужчина не захочет, чтобы к плечу его жены, матери или сестры прижимался незнакомый самец… или, не приведи Аллах, чтобы стоящие сзади пялились на их зады, когда они простираются ниц…
«Как же мы пропустили эту статуэтку? — удрученно думает Рена. — И что теперь делать? Снова бежать наверх, оставив Ингрид и отца в холле? Кто знает, когда доведется снова попасть в этот музей и доведется ли вообще?»
Но ведь тебе хочется взглянуть на эту маленькую, улыбчивую, прекрасно сохранившуюся рабыню… — шепчет Субра… — Ведь хочется?
Рена поступает, как соглашатель, — покупает открытку. Она скажет Азизу, что видела статуэтку и вспомнила о его бабушке.
«А что, собственно, такое видеть? — спрашивает она себя. — В конце концов, реальная статуэтка, отраженная на нашей сетчатке, всего лишь изображение, так что взглянуть на фотографию — тоже способ увидеть ее, так ведь?»
Субра смеется — а ты ловкачка!
Disputatio[131]
Они находят симпатичный кабачок, но единственный свободный столик находится рядом с туалетами. Люди все время ходят туда-сюда, и большинство оставляет дверь открытой. Тем не менее Рена решает продолжить разговор о бессмертии души.
Сортир против потустороннего. Низкое против Возвышенного? Ну в том-то все и дело! Размышляя над фресками Страшного Суда, Микеланджело столкнулся с той же дилеммой: «Какую форму имели тела воскресших?»
— Объясните мне, — говорит она, принимаясь за салат капрезе, — что она такое, эта ваша вера? Давай, Ингрид, расскажи… в общих чертах. Душа будет вечна, но с какого момента?
— Я не понимаю, чего ты
— Когда стартует бессмертие наших душ? В момент зачатия? Рождения? Или душа изначально вечна и неуничтожима?
Ингрид не по себе от темы разговора. Она протестантка, но замуж вышла за еврея и в церковь больше не ходит, успокаивая себя некоей отвлеченной идеей насчет их согласия «в общих чертах».
Мачеха старается не смотреть на Рену, делает вид, что очень занята важным делом — мажет хлеб маслом, кладет на него ломтик мортаделлы и откусывает большой кусок. Прожевав, она говорит:
— Я знаю только, что после смерти встречусь с моим Создателем. Все очень просто.
— А… удостоены этой чести только мы, люди? — интересуется Рена. — Из всех возможных созданий, живущих на миллиардах планет, мы, и только мы, обитатели крошечного голубого шарика, висящего в центре Млечного Пути? Ты тоже считаешь, что мы наделены этой привилегией, папа?
В туалете спускают воду. Выходит старая дама. За ней тянется шлейф характерного запаха.
Симон встает, закрывает дверь и говорит:
— Вряд ли мы выбрали лучшее место для такой серьезной беседы. И смени тон, Рена.
Это замечание для вида, — комментирует Субра, — на самом деле он тобой гордится! Ты — его дочь, его ученица. Он приобщил тебя к философскому фехтованию, заострил твой ум, а теперь ты дразнишь его драгоценную половину.
— Прости, — говорит Рена. — Я всего лишь пытаюсь понять. Значит, только люди, но… начиная с какого этапа? Неандертальского? Да? Нет? А тот милый кроманьонец, которого мы давеча встретили… его душа тоже бессмертна?
— Я прошу тебя прекратить! — Ингрид возмущена. — Ты ничего не уважаешь.
— Совсем наоборот, уверяю вас! Итак: только Homo sapiens. Не неандерталец и конечно же не животное.
— Не знаю, не уверена, — задумчиво произносит Ингрид. — Иногда я смотрю в глаза Лесси и могу поручиться, что у нее есть душа… Согласен, папа?
Симон кивает. Он провел все детство с матерью-кататоничкой и вечно усталым отцом, поэтому всегда ценил компанию псов.
— С собаками все ясно, — говорит Рена. — А что насчет кошек и лошадей?
— Вполне вероятно, — энергично пережевывая ньокки, отвечает Ингрид. — Согласен, папа?
Симон раздраженно отмахивается…
— Но… не комары, ведь так?
— Рена! Ты все готова осмеять! — злится Ингрид.
— Ты не права, дорогая, — пытается сгладить углы Симон. — Мы же не хотим, чтобы нас и в Раю кусали эти кровососы!
В туалете снова спускают воду, из двери выходит толстяк, на ходу приводя в порядок брюки. Рена находит ситуацию гениальной. Она думает о всех ширинках, которые расстегнула за свою долгую любовную жизнь, обо всех мужчинах, которые с ужасными криками отдавали ей свои «полуфабрикаты» (по остроумному определению доктора Уолтерса). Они кричали от страха, ярости, чувства потери в тот самый момент, когда летели над бездной, чтобы «приводниться» на хромосомы, внедриться в ДНК и впрыснуть туда порцию волшебного напитка будущего. В этот момент никто из них не бывает одинок, у всех просыпается родовая память — зверя, ребенка и дикаря, они понимают, что закладывают фундамент собственного бессмертия…