"Инквизитор". Компиляция. Книги 1-12
Шрифт:
Она повернулась и пошла, кусая на ходу крендель.
— Я буду ждать вас каждый день, прекрасная госпожа, — кричал ей вслед пирожник.
А она шла и улыбалась, вот как, значит, работает красота. И зелий удивительных не надо, и платьев по росту, и золотых колец с серёжками.
Глава 28
Госпожа Ланге, не в пример жене, ему рада была, нежна, неугомонна. Улыбалась и ластилась, наготы своей не стеснялась, а, наоборот, при всяком случае себя показывала.
Уже давно ночь
— Куда? — Сразу спросила она.
— К себе пойду. — Ответил кавалер. — Иначе тут засну.
— Не уходите, господин. — Бригитт обняла его сзади, крепко обняла, вцепилась, хоть ручки у неё и тонкие, а обнимает сильно. — Спите. Оставайтесь тут спать.
— С ума сошли вы, что ли? — Он даже сапог выронил на пол. — Как мне тут спать, что жена подумает? Что слуги подумают?
— Холопское дело — молчать, а то, что думает он, так то никому не интересно, — сразу заговорила госпожа Ланге, она перелезла с его спины и умостилась ему на колени, голая, гибкая, изящная, зашептала жарко прямо в лицо ему, — а жена… Так благоприятные дни для обременения прошли уже, теперь стараться вам не к чему, чего вам у неё спать, а что она говорить будет, так разве не всё вам равно.
При этом поглаживала его по щеке, как горячего коня успокаивала.
— А вам? — Он удивился и посмотрел на неё. — Неужто вам всё равно, что ваша подруга о вас скажет?
— Подруга? — Она засмеялась, но совсем невесело. — Какая я ей подруга. Я ей… Даже не знаю, кто. Я при ней и при её сестрах, а их ещё две было, сызмальства состояла, я старшей у них была и за всех отвечала. Вместо няньки у них была. И мамаша их, графиня покойная, так не раз мне лицо перстнями в кровь разбивала. То одна упадёт с качелей, то другая дорогое платье кровью месячной испоганит, то третьей молодой дворянин в саду под подол залезет, И каждый раз за них мне или волосы дерут, или лицо бьют. Как холопке.
— Вот как, а я думал, вы ей родственница какая-то, — чуть удивлённо произнёс Волков.
— Родственница-родственница, — продолжала Бригитт, — я ей сестра двоюродная. Только неправильная сестра, укладочная. Мамаша моя, родная сестра старого графа, опростоволосилась. Слюбилась с низкородным, совсем с низкородным, с ним сбежать хотела, да поймали их. С папаши моего, говорят, кожу спустили на конюшне, а мамашу в монастырь сослали. А меня потом граф из великой милости в дом взял, не то родственницей, не то холопкой.
— Вот как, значит, — повторил опаять кавалер.
Ну, а что тут ещё можно было сказать? А вот Бригитт было, что добавить.
— Так и росла у них, и от Элеоноры я обид стерпела больше, чем от других её сестёр, так как те подобрее были, чем эта змея спесивая. — Говорила она, беря его правую руку и кладя себе на грудь. — Так что всё равно мне, что Элеонора обо мне думать будет, лишь бы вы, господин, мною довольны были.
Грудь у неё
— Нет, пойду я. Просыпаться я должен в постели с госпожой Эшбахт, чтобы не было кривотолков ни у холопов, ни у людей.
— С госпожой Эшбахт, значит? — Вдруг со злой издёвкой спросила она и улыбнулась. — Может, вы и храбрец, как о вас сказывают, может, и воин искусный, да только не видите того, что под носом у вас. Слепец вы.
— И что же под носом у меня? Чего я не вижу? — Недовольно спросил кавалер.
— А то, что со змеёй вы в постели просыпаться хотите.
Волков только пренебрежительно рукой махнул, этот бабий вздор слушать ему не очень-то хотелось, он снова стал сапог искать возле кровати во тьме.
Тут она вскочила, хоть и темно в покоях, а видно волосы её пружинами, спиралями вьются вокруг стройного стана, даже в тусклом свете пламенеют дорогой медью. Движения её быстрые, ловкие, стала в одежде своей копаться и достала оттуда клочок бумаги:
— Вот, хотела вам отдать, ещё когда приехала, да вы заняты были со своими офицерами, не подступиться. Да и Элеонора меня от себя не отпускала.
Бригитт протянула ему бумагу.
— И что это? — Волков взял, но не разворачивал. Смотрел на красавицу, у которой из одежды были лишь рыжие вьющиеся волосы.
Бригитт схватила лампу и поднесла её к нему, сама примостилась рядом, подбородок положив ему на плечо:
— А вы прочитайте.
Он развернул лист. Лист был исписан самым мелким почерком почти полностью, в письме было много помарок и ошибок.
«Голубка моя сизокрылая, дня не проходит, что бы ни помнил я вас, арфа мне грустна и лютня мне не мила. Не беру их в руки, а коли беру, так только печальные мелодии родятся у меня. Граф просит веселить его за обедом новыми стихами, а у меня только грустные выходят. И всё из-за того, что вас, госпожа сердца моего, рядом нет. Плачу я ночами и не сплю, вспоминая те ночи, что были вы со мною рядом. Как подумаю я, что волею судеб отданы вы в чужбину, человеку свирепому и злому, который рыцарство своё вымучил лишь грубостью и жестокостью, как страдаете вы там, среди злых, грубых и низкородных людей его, так сна лишаюсь я сразу. А как вспомню я, что берет он вас в постели без любви и ласки, а только лишь грубостью и правом мужа, так я вскакиваю и от ярости и стоять не могу, хожу по покоям из угла в угол, хочу пронзить ему сердце тут же».
Волков оторвался от письма, посмотрел в темноту взглядом тяжёлым и мрачным и сказал:
— Ишь, какой! Прямо сердце пронзить хочет.
И продолжил чтение.
«И нет у меня мысли иной, как освободить вас от грубого человека. И освободить ценою любою. Как счастливо тогда мы зажили бы. Каждый бы день мог я ваши руки в своих руках держать, каждый день мог глядеть бы в глаза прекрасные ваши, и не было бы счастья для меня большего. Если вы так же страдаете, если вы жить не можете без меня, как я без вас, так напишите, готовы ли вы. И буду я думать, как освободить вас от грубого мужа вашего. Живу с помыслами только о вас, и в сердце у меня только вы.