Интернат(Повесть)
Шрифт:
И эта же ясность обнаружила тонкий, как волосок, досадно царапающий изъян в моем доселе цельном восприятии Петра Петровича, что-то ярче высветила в нем — траченость, наверное. Я жалел его, а жалость богаче нелюбви, хотя бы потому, что требует большей душевной работы.
Последний раз видел его несколько месяцев назад. В том же городке на базаре, куда попал по скорбному случаю, мы покупали провизию для поминок. Базар только открыли, людей еще мало, они еще сонны, неторопливы, еще не вошли в азарт. Пора оптовых, скорбных или радостных, закупок, пора дешевых цен. В пустом, неряшливо подметенном пространстве от ларька к ларьку шел сутулый, подсохший человек в круглых очках и в каждом ларьке задавал один и тот же вопрос:
— У вас подсолнечное
Свежего масла тут сроду не было: ларьки-то государственные, а не колхозные, даже в банке, выставленной на витрине и густо драпированной зорюющими мухами, осадок в три пальца толщиной, но, несмотря на это, сонные продавщицы его язвительности не воспринимали и никак на нее не реагировали.
Петр Петрович был странно похож на моего деда.
Весна пришла, и маленький городок, асфальтированный интернатский двор закрутились в ней, как яичная скорлупа. С дальних степей, с синих бугров, оттуда, из-под родины, как из-под сердца, опять пришли сюда талые воды и широко, ровно, на полном дыхании потекли по глинистым улицам, и местные огородники босиком, подвернув штаны, наперегонки делали запруды, стараясь залучить эту вольную, степную, дорогую в наших засушливых местах воду в свои тесные городские сотки. Весна в интернатах тревожна: драки, побеги, любовь. Ежегодный високосный год. Повышенно активное солнце врывалось в узкие окна, в стандартно стриженные головы, и на интернатском асфальте, на черных, сумеречных партах расцветали признания, от которых краснели молоденькие учительницы. Хуже, когда расцвечивались физиономии: в отличие от обычной школы, интернатский мир слишком замкнут, страсти здесь пересекаются чаще и драки злее.
В один из ярких весенних дней в угловую комнату вошел Учитель, и мы остолбенели, потому что раньше он сюда никогда не входил. Войдя, Учитель мельком взглянул на нас четверых, возившихся со своими делами, и сказал:
— Ну что, братцы, я уезжаю, прощайте. Впрочем, вот адрес: вдруг пригодится.
И, выкроив уголок стола, не присаживаясь, стремительно написал на клочке газеты: «Калининская обл… Белореченский р-н, с. Изборье». Хоть он и назвал нас «братцами», лицо его было отчужденнее, чем когда-либо, и адрес на газете он писал так, как будто дело происходит в классе: вот-вот прозвенит звонок, и Учитель, не надеясь на нашу скоропись, отрывается от подоконника, от своего конспекта, со взрослой неуклюжестью склоняется над первой попавшейся партой и сам, своей рукой дописывает собственную мысль в чьей-то чужой тетради. Сейчас, со звонком, он выйдет, и класс спишет ее, мысль Учителя, у забалдевшего однокашника… По его тогдашнему виду мы поняли, что расспрашивать Учителя ни о чем не следует.
Мы поняли правильно, потому что уже на следующий день интернат, весь городок знал: Учитель уехал не один, а с поварихой тетей Шурой.
Интернат сделали восьмилетним, старшие классы расформировали, и одиннадцатый класс мы с Гражданином заканчивали в вечерней школе, учились у Нины Васильевны, но прежней близости уже не было. Она была по-старому приветлива, мы же сторонились, стыдились ее, словно чувствовали себя соучастниками побега.
Второй побег за два года — не слишком ли много, черт возьми?! И все — не мы. Что общего у двух совершенств: Джека Свистка и Учителя? Что гнало их почти одинаково в шею? Дефицит любви?
В городе о Нине Васильевне говорили чаще и, пожалуй, прицельнее. Ее жалели жалостью, от которой сбежал бы куда глаза глядят. Но она была молодцом.
Речь о Печорине.
Речь об Ионыче.
Речь о Катюше Масловой.
Нелегко, наверное, давались ей эти речи, тем более в такой аудитории, как вечерняя школа — мы назвали ее школой вечерней молодежи, — но лишь иногда, на самой крутой волне она вдруг поскальзывалась, теряла голос и потом суетливо, по-старушечьи искала равновесие. Ветер изменял, сила уходила из парусов. В такие минуты мы с Гражданином, сидевшие
По той же причине не хотели встречаться с Таней. Честнее — она тоже не хотела видеться с нами. Было ей неудобно после случившегося или ей в самом деле чудилась какая-то связь между уходом отца и нами? Нами и тетей Шурой? Кто знает. А городок маленький, и если мы где-то сталкивались, например на танцплощадке, она насмешливо кивала нам и, подхватив под руку своего очередного или наоборот — внеочередного парня, демонстрировала его нам в фас, в профиль и, естественно, в спину.
Парни у нее были будь здоров. «Атлёты» — по определению Гражданина. Но мы щадили Плугова…
«Видели Таню. С человеком», — писали мы в письмах Плугову в Воронеж, где у Володи отыскались сердобольные родичи, у которых он жил, пока они не выперли его на частную квартиру, и работал на телевизионном заводе, завершая среднее образование в вечерней школе.
«Видели Таню. С другим человеком».
Но Плугов на постскриптумы не реагировал. Он писал о том, какие в городе Воронеже прекрасные музеи.
А может, останься он в нашем городке, где не то что музея, приличного общественного сортира не было, и Таня иначе смотрела б и на нас с Гражданином? Ведь знали ж мы совсем другой колер — в бабки-Дарьиных глазах…
Наши интересы развивались под непосредственным влиянием Учителя. Так чаще всего и бывает — учат вроде бы все, а гнет, лепит, кроит один. Не тот, кто с молотом, — тот, кто со щипцами. Кто способен держать ими горячую поковку за самую суть ее, за вылущенную, обнаженную душу и поворачивать ее… Одним боком, другим… В интернате влияние такого учителя сильнее, всепроникающее, чем в обычной школе. Тут целыми днями, без перерыва на дом, на улицу, на лето даже распластан на его наковальне. Как и большинство учителей, он, конечно же, был идеалистом, и, как я теперь понимаю, нашим интересам тоже давал несколько идеализированное направление. Жизнь без промедленья поправляла его.
Был в нашем товариществе парень, лишь косвенно примыкавший к нам, но в силу своего мягкого, добрейшего характера находившийся под нашим безраздельным игом. Это был Витя Фролов. У этого паренька была счастливая внешность для чеховских водевилей. Круглое, полное лицо, бледно-голубые, как мелководье, глаза, светлые курчавые волосы. И вообще весь он круглый, кучерявый. Витя несколько раз сыграл в школьных спектаклях, в том числе однажды — в паре с Плуговым. (Вот уж что для меня навсегда осталось психологической загадкой: как, каким коварством руководитель интернатского драмкружка Тихон Тихоныч, гордившийся тем, что до войны играл во всамделишном театре то ли Добчинского, то ли Бобчинского, завлек Плугова в свои сети?) Итак, Витя Фролов сыграл в нескольких спектаклях. Его коронная фраза «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» (в этом месте Витя в отчаянии натягивал на голову сшитый из банных полотенец халат мелкопоместного барина, как будто собирался выскочить под проливной дождь) вызывала в зале неизменный хохот, и мы согласно решили: быть Вите артистом. Лучше всего — народным. Витя по доброте своей не возражал.
По нашему представлению, народные рождались в основном в Щукинском училище.
В памятном походе на Москву мы были по-походному ограничены в средствах. К тому же оказалось, что приехали задолго до начала экзаменов, и нас не приняло ни одно институтское общежитие. Одновременно с нами в Москве оказалась Нина Васильевна. Привезла на подготовительные курсы Таню. Я уж не помню, как мы столкнулись с нею в неистовом коловращенье восьми миллионов душ. В самом деле — вращенье. Мы тоже старались ступить на заветный круг, но центробежная сила яростно и в то же время небрежно отшвыривала нас. Отшвыривала, как правило, к вокзалам. Намек прозрачен: валите, откуда пришли. Но мы, переночевав на вокзале, наутро снова слепо пытали судьбу.