Интернат(Повесть)
Шрифт:
В один из заходов и столкнулись с Ниной Васильевной. Вероятно, по внешнему виду легко угадывалась наша суровая бивачная жизнь. Нина Васильевна без долгих разговоров велела следовать за нею. Мы повиновались и через какое-то время оказались в одном из домов на Ленинском проспекте, в прихожке чьей-то, по всей видимости, очень приличной квартиры. Пока мы разувались — благоуханье измученных вокзалами ног повергло нас в панику — Нина Васильевна быстренько проследовала с высунувшейся было хозяйкой на кухню. Не знаю, как объяснила той наше появление, но когда они минут через пять вышли с кухни, хозяйка была приветлива и проста, поздоровалась с каждым за руку и таким же макаром поодиночке выудила нас из прихожей в комнату. Мы неуверенно
— Господи, да кого же я вижу…
Это относилось, конечно же, к Плугову.
Плугов пошел пятнами.
Плугов сидел, сцепив руки. Худой, вечно растрепанный, с вечно вымазанными краской ушами (Володя имеет обыкновение во время работы засовывать за уши кисти — точно так столяры засовывают за уши огрызки карандашей). Когда смотрю на него со стороны, его профиль кажется мне вырезанным из бумаги, настолько он плоский, даже ломкий. Вырезавший изощрен в начертательной геометрии: сплошные углы.
— В ванную!
Нина Васильевна отдавала приказания, как генерал, стремящийся как можно скорее привести свою растерзанную армию если не в боевой, то хотя бы в божеский вид.
Для всех нас, за исключением Гражданина, который быстро освоился в чужой квартире и с видом знатока рылся в хозяйской библиотеке, эта команда прозвучала как сигнал выручки. Втиснулись в ванную вчетвером, и здесь под шумовым прикрытием душа и под председательством Гражданина состоялся беглый военный совет, на котором было решено;
а) переночевать;
б) а там видно будет.
Мы уже чинно сидели вокруг матового, как брусок льда, журнального столика, вымытые и причесанные, и Нина Васильевна, появляясь из кухни — рукава подвернуты, поверх платья фартук, — удовлетворенно осматривала свое ассимилированное полчище, когда в квартиру вошел хозяин, высокий, ухоженный, отглаженный человек с долгим, тяжелым лицом.
Есть лица — своей масштабностью, законченностью они кажутся автономными, существующими независимо от остального тела. В детстве, когда у меня начиналась ангина, мать водила меня к соседке — бабке Куликовой. Та подводила меня к темному, как оклад, щелявому голому столу, мягкими, почти тряпичными пальцами укладывала мою голову на край столешницы так, чтобы я упирался в нее подбородком, и, творя молитву, начинала мне об угол стола «давить шишки» — так именовалась эта тягостная для меня операция. Вследствие того, что голова моя была задрана, а угол бабка всегда выбирала один и тот же, перед моими глазами в сумеречном простенке всякий раз возникала то ли икона (такая же черная, как стол, — может, они сработаны из одного дерева и в одно, древнее, время?), то ли картина, репродукция, приспособленная бабкой Куликовой под икону. Серебряное блюдо и чья-то отрезанная голова на нем.
Голова значительна, отчужденно-осуждающа. Однако, несмотря на свое жутковатое, отрезанное состояние, она не так уж пугала меня, по крайней мере, меньше, чем сама бабка Куликова. Ее отрезанность казалась естественной, она логически вытекала из ее выражения, из ее значительности, хотя в самом деле все было наоборот; это тонкая, уже не кровоточащая, подвядшая, произвольная линия среза продиктовала все остальные линии лица. Это она заставила его мышцы принять именно такое положение, проступившее наружу выражением глубины, значительности и отчуждения, может, вовсе не свойственных лицу при жизни.
Если бы Иоанн Креститель вдруг открыл свои набрякшие веки, он увидел бы в чем-то сходную картину. Голова мальчишки на голом шелявом столе. И только гримаса боли, наверное, говорила бы, что, несмотря на старания бабки Куликовой, эта голова еще жива. Выражение значительности есть чаще всего выражение смерти. Что есть значительнее смерти?
Лицо вошедшего хозяина вело самостоятельную, в определенном смысле
С появлением хозяина повторилась та же процедура, что и при нашем вторжении. Только теперь на кухню с ним проследовала не Нина Васильевна, а его жена.
Не скажу, что с кухни Игорь Игнатьевич возвратился с сияющим лицом. Но он тоже поздоровался с каждым за руку, рукопожатье было плотным, не таким: сунул палец, как в холодную воду, и скорее назад; испытующе осмотрел шайку:
— Значит, в люди собрались?
Мы как-то не нашлись с ответом, даже Гражданин замешкался, молчание затягивалось, и, почуяв неладное, из кухни на минуту вывернулась Нина Васильевна:
— Ты сам говорил, что Россия сильна провинцией…
На смотрах во время приветствий большого командования слова «Здрам…жлам» первыми выдыхают взводные лейтенанты — они не выдерживают особенной, тягучей тишины, заминки, что наступает перед обвалом солдатской здравицы, от которого рушатся с карнизов гладючие, как лошади, полковые голуби; им кажется, что солдаты вот-вот «передержат», и в этой передержке они чутким нутром младших офицеров прозревают всякие служебные неприятности, о которых солдат по простоте душевной и не догадывается.
Игорь Игнатьевич никак не ответил на выдох Нины Васильевны, но по легкому движению бровей заметно, что он ему приятен. Это движение можно истолковать как слабый — после обвала — всплеск генеральской души:
— Хорошо здороваетесь, товарищи солдаты!
Изменчива ж военная фортуна! Нина Васильевна сняла яркий, в цветах, тесно обнимавший ее фартук и оказалась разжалованной — в простенькой, выгоревшей, родимой лейтенантской «пэша»…
И все же контакт с Игорем Игнатьевичем у нас никак не налаживался. Когда с кухни наконец, шпаря дальнобойным, щекочущим ноздри ароматом (его запахи и раньше вносили в наши ряды известную сумятицу), выплыл ужин и празднично утвердился в центре комнаты, Игорь Игнатьевич вновь и вновь честно, не отлынивая, заговаривал с нами. Но мы были неловки, отвечали невпопад, попытки Нины Васильевны спасти положение успеха не имели. Мы были голодны, и так же, как есть, нам самым жестоким образом хотелось спать. Наше замешательство усугублялось и тем, что мы узнали: Игорь Игнатьевич — известный ученый-биолог, биология тогда ворвалась в моду, у всех на устах были имена Вавилова, Дубинина, а слово «генетика», сбросив уздечки кавычек, вообще заскакало, взбрыкивая, галопом. Говорить о биологии мы были не в силах (да и что мы знали о ней!), а житейского разговора не получалось. Будь Игорь Игнатьевич поверхностнее в своих вопросах, разговор, может, и сложился бы, но он спрашивал без дураков: зачем в Москву, куда в Москву, почему именно в Москву (кто б нам самим ответил на эти вопросы!). Кухонную установку Игорь Игнатьевич отрабатывал на совесть. Это нас и погубило.
Непривычно вела себя за ужином Татьяна: уткнулась в тарелку, никого из нас не задевала, на обращенья Игоря Игнатьевича, искавшего в ней соратницу по нелегкому труду, сдержанно улыбалась.
Если уж быть точным, погубил нас Плугов. Узнав, что Володя увлекается живописью (в спасательных работах Нина Васильевна использовала каждый шанс), Игорь Игнатьевич спросил его мнение о нескольких этюдах, вправленных в застекленную, мощную, как скальный пласт, библиотеку, зажавшую комнату со всех сторон — каньон с лужайкой на дне. Володя с явной неохотой отодвинул тарелку, положил вилку, сцепил по привычке пальцы, потом разжал их, неуклюже встал из-за стола, подошел к этюдам, уткнулся в них, принюхался — Игорь Игнатьевич с неподдельным интересом наблюдал за ним, — потом возвратился на свое место, опять сцепил пальцы и, положив на них приглаженную, приструганную после ванной голову, виновато взглядывая на Игоря Игнатьевича зелеными, распустившимися от винца глазами, начал произносить: