Интимная лирика

Евтушенко Евгений Александрович

Мой пепел ворошила кочерга.

Но, дымом восходя из труб Дахау,

живым я опускался на луга.

Смеясь над смертью — старой проституткой,

я на траве плясал, как дождь грибной,

с волынкою, кизиловою дудкой,

с гармошкою трехрядной и губной.

Качаясь тяжко, черные от гари,

по мне звонили все колокола,

не зная, что, убитый в Бабьем Яре,

я выбрался сквозь мертвые тела.

И,

словно мои преданные гёзы,

напоминая мне о палачах,

за мною шли каштаны и березы,

и птицы пели на моих плечах.

Мне кое с кем хотелось расквитаться.

Не мог лежать я в пепле и золе.

Грешно в земле убитым оставаться,

пока убийцы ходят по земле!

Мне не до звезд, не до весенней сини,

когда стучат мне чьи-то костыли,

что снова в силе те, кто доносили,

допрашивали, мучили и жгли.

Да, палачи, конечно, постарели,

но все-таки я знаю, старый гёз, —

нет истеченья срока преступлений,

как нет оплаты крови или слез.

По всем асфальтам в поиске бессонном

я костылями гневно грохочу

и, всматриваясь в лица, по вагонам

на четырех подшипниках качу.

И я ищу, ищу, не отдыхая,

ищу я и при свете, и во мгле...

Трубите, трубы грозные Дахау,

пока убийцы ходят по земле!

И вы из пепла мертвого восстаньте,

укрытые расползшимся тряпьем,

задушенные женщины и старцы,

идем искать душителей, идем!

Восстаньте же, замученные дети,

среди людей ищите нелюдей

и мантии судейские наденьте

от имени всех будущих детей!

Пускай в аду давно уже набито,

там явно не хватает «ряда лиц»,

и песней поднимаю я убитых

и с песней их веду искать убийц!

От имени Земли и всех галактик,

от имени всех вдов и матерей

я обвиняю! Кто я? Я голландец.

Я русский. Я француз. Поляк. Еврей.

Я человек — вот мой дворянский титул.

Я, может быть, легенда, может, быль.

Меня когда-то называли Тилем,

и до сих пор — я тот же самый Тиль.

И посреди двадцатого столетья

я слышу — кто-то стонет и кричит.

Чем больше я живу на этом свете,

тем больше пепла в сердце мне стучит!

1965

Monolog des Till Ulenspiegel'

Ich bin ein Mensch - das ist mein Rang und Orden.

Ich - Wunsch vielleicht, doch vielleicht Wirklichkeit.

Vorzeiten bin ich Till gerufen worden

und blieb mir treu: bin Till in dieser Zeit.

Bin bei der Kirche, heut wie dazumalen,

schlecht angeschrieben, trau dem Herrgott nie,

und unter Frommen - das heiЯt Unnormalen -

bleib ich normal - ein Ketzer, sagen sie.

Fьr Gnadengelder aus der Kanzlerkasse

war nie mein Lied den hohen Herren feil.

Ich war normal: liebte die Freiheit, haЯte

den Scheiterhaufen und das Henkersbeil.

Und meine Nele frug ich oft, mein Weibel,

zum Lied der Lerche leis vorm Frьhaufstehn:

„Wie kann nur Gott im Himmel ruhig bleiben,

solang auf Erden noch die Mцrder gehn?!"

Und ging auf Mцrderjagd .. . Mag Gott auch schlafen,

ich, Till, stand auf. Als Kind einst tдubchengut,

war meine Sorge nur: die Mцrder strafen

mit meinem roten Lied aus Spott und Wut

Oft gings mir schlecht, ich pfiff aus letztem Loche,

ihr, Schuft und Schinder, triumphiertet frech,

doch warf die Narrenkappe der Epoche

euch bald zum Teufel ab wie Schellenblech.

An mir blieb euer Schwert und Schmalz verloren,

von eurer Bratpfann blieb ich weislich weg,

indes vergangner Zeit Inquisitoren

schon braten in der Holl im eignen Speck.

Gerдdert wurde ich, zerfetzt im Zwinger,

verbrannt, gehдngt und an die Wand gestellt,

ich aber blieb der gleiche doch, der singend

und leicht und lдchelnd schreitet durch die Welt.

32

Ich ward gegriffen wieder; ausgerottet.

Die Mцrder waren Meister ihres Fachs

am Eskorial, in Spaniens Kasematten,

wie im KZ - so meisterlich erdacht!

Die Todesцfen summten mordbesessen.

An meiner Asche Gas und Feuer fraЯ.

Doch fahrend mit dem Rauch aus Dachaus Essen

sank ich herab lebendig - fiel ins Gras,

lachte des Todes, dieser alten Hure,

und tanzte wie der Sommerregen, da

im Gras, zu Dudelsack, zu Kirschholzlure,

zu Wind- und Hand- und Mundharmonika.

Und an mir klirrte, schwer und schwarz geworden,

der Schaukelchor der Schellen, schwang und klang,