Ирано-таджикская поэзия

Рудаки Абульхасан

* * *

На улице виноторговцев придира некий восхвалял Того возвышенного мужа, что в майхане запировал, Который от сорокалетних постов и бдений отрешился И сорок дней у винной бочки пристанища не покидал. У Джама был волшебный перстень, и, силой перстня одаренный, И смертными, н царством джиннов он полновластно управлял. Приди, налей вина, о кравчий, чтобы волшебным перстнем Джама Нас одарили капли влаги, сверкающие, словно лал. Когда ты за подол схватился того, к чему всю жизнь стремился, Взмахни руками, как дервиши, кружась, покамест не упал. Душа, свободная от злобы, способна тосковать о милой, Цветок возвышенной печали не в каждой почве прорастал. Ты не скликай, о шейх почтенный, отныне нас к своим беседам У нас теперь иная вера, и толк иной отныне стал. Когда б михрабом поклоненья для верных были эти брови,— Весь город пал бы на колени и лбамн к полу бы припал. Джами отныне возвеличен пред знатным и простолюдином, Так ярко он в лучах любимой достоинствами заблистал.

* * *

Надеюсь,

будут иногда твои глаза обращены На тех, что навсегда тобой до смерти в плен уведены. Сиянье твоего лица меня заставило забыть, Что славился когда-то мир сияньем солнца и луны. Что стройный кипарис в саду пред статью стана твоего? Со стройной райскою тубой тростинки будут ли равны? Коль, кроме твоего лица, увижу в мире что-нибудь,— Не будет тягостней греха и непростительней вины. Но если впрямь согласна ты моих заступников принять То эти слезы, как гонцы, к тебе теперь устремлены. Как горестен мой каждый вздох, свидетельствует сам рассвет А ведь свидетельства его и неподкупны и верны. Что за огонь в груди Джами, о чем опять вздыхает он И неутешно слезы льет среди полночной тишины?

* * *

Войско идолов бесчисленно, мой кумир — один, Звезд полно, а месяц, явленный сквозь эфир, одни. Сколько всадников прославлены в воинствах земных,— Мой — в красе его немыслимой — на весь мир один! Что коронам царским кланяться? — Сто таких корон — Прах дорожный у дверей твоих… А за дверью — пир. Там во сне хмельном покоишься, на губах — вино,— Два рубина мной целованы, в сердце — мир один… Власть любви не стерпит разума, царство сердца взяв! Падишах второй не надобен, — мой эмир один. Убпенье жертв невиннейших — вечный твой закон. Что ж, убей! Я всех беспомощней, наг и сир, один. Не меняй кабак на сборище дервишей, Джами! — В махалла любви не разнятся, будто клир один!

* * *

Не найти стройней тебя, как тебе известно. О, ничтожны мы, любя, — как тебе известно! Роза! Ступишь ли на луч, сдвинется он с места, Поплывет, стыдясь себя, — как тебе известно… Грудь белее серебра, — в серебре упрятан Сердца твердого гранит, — как тебе известно. Серна пз тенет любви прянула обратно — И свободу сохранит, как тебе известно! Косы долгие до пят — память о тенетах, Роза — тень любимых щек, как тебе известно… Блеск чела — мой ясный день, кудри — ночь и отдых, Черный мускус — лишь намек, как тебе известно!.. Вместе плоть и дух — твой гость, твой Джами — с тобою, Без тебя он — праха горсть, как тебе известно!

* * *

…С поздним сбродом распиваешь цвета роз вино! Наш сосуд стеклянный камнем что ж ты разбиваешь? Мирны мы и так смиренны! Для чего стучишь Камнем гнева в двери распри? — Бьешь и разбиваешь! С верхней губкой, оттененной мускусным пушком, Тех прелестниц спесь пустую, всю их ложь сбиваешь! Войском Рума войско негров покорив, поешь,— Песноплясцев хор кидаешь в дрожь, — и побиваешь! Страсть мне сердце ощетинит, в гребень обратив,— Ты расчесываешь кудри, гребнем вьешь, взбиваешь… Вот вспорол жасмину ворот ранний ветерок… О мутриб! Свой час для чанга для чего ж сбиваешь? Там, где ты, Джами, ютишься, — святости простор,— Вновь шалаш на узком месте что ж ты разбиваешь?

МУРАББА

О ты, луна в магических лучах, Ты войск очарованья падишах, Не кройся в этих черных облаках, Сияй всегда на ясных небесах! Несется резво конь твой верховой, Когда ты едешь, словно на разбой. О, сколько душ плененных за собой Ведешь ты на аркане, в тороках. Тайком к чертогу твоему приду, Ланитами к порогу припаду. Я в свору псов твоих не попаду, Что прыгают и лают в воротах. Не уезжай, туранский мой кумир! День расставанья сокрушит мой мир… Когда останусь одинок и сир, Бразды ума не удержу в руках. Уносит вдаль весенний ветерок Твой паланкин, как белый лепесток, И вслед мой стон по тысяче дорог Взывает в караванных бубенцах. Из сердца сердце навсегда ушло, И это непомерно тяжело. Но я храню твой свет, твое тепло, И образ твой живой — в моих глазах! Бальзама мне для исцелеиья нет. Скорбям разлуки утоленья нет, К делам земным во мне стремленья нет. А ты? В каких пируешь ты садах? До небосвода я подъемлю стон, Потоком слез кафтан мой орошен. Тебе открыт я! Что же я лишен Вниманья друга, брошенный во прах? Смирись, Джами, в безмолвии страдай, Как звонкий руд, вседневно не рыдай, Погибшую любовь не призывай — Забвенья мук ты не найдешь в слезах!

ТАРДЖИБАНД

Лицо твое — луна. Чтоб мир сиял земной, Лица не закрывай завесою ночной. В плену твоих кудрей мы, как в цепях, томимся, Ты пленных пожалей, измученных тоской. Ты слово изрекла и прикусила губку,— О, разве можно быть сластеною такой! Нам хватит родинки твоей, чтобы погибнуть, К чему ж еще пушок над верхнею губой? От плача горького моя душа увяла,— Мне сладкие уста с улыбкою раскрой. Но где же ты? Тебя ищу я повсеместно,— Ты место обрела в душе моей больной. Пока достанет сил, пойду я за тобою, Но если упаду, идя твоей тропой, То, втайне от тебя мечтая о тебе, Я сяду, — загрущу тогда я о тебе. Твой стан — как волосок, я — тоньше волоска: Тоскую по тебе, меня убьет тоска. Мой

дух из уст моих умчится, не изведав Желанных уст твоих, чья прелесть так сладка. Я стал из-за тебя былинкой, еле видной,— Ты еле видного жалеешь мне кивка. «Пусть горечь слов моих, — сказал, — тебя не мучит»,— Но ты обиделась, печаль твоя горька. Клянусь душой: когда я разлучен с тобою, Тогда моя душа от тела далека! Твой страж меня прогнал, — у твоего порога Сегодня нет меня, страдальца-бедняка, Но завтра я готов припасть, подобно праху, К порогу твоему! Я знаю: смерть близка, И, втайне от тебя мечтая о тебе, Я сяду, — загрущу тогда я о тебе. Кто разлучен с тобой, несчастней всех людей, Чтоб встретиться с тобой, я не найду путей. Ты выгнала меня, на дверь мне указала, А я жилище дал тебе в душе моей. Ты щедро всем даришь красы своей блистанье,— Немного прелести и мне не пожалей! Пылинка я, а ты — сияющее солнце: Где я и где, увы, исток твоих лучей! Твой стройный стан привел вселенную в расстройство,— И в мнре ничего не видел я стройней! Ты мне сказала: «Сядь и загрусти о милой, Не то не вырвешься ты из моих цепей»,— Прошу: присядь и ты, моих страданий пламя Водою близости, желанная, залей, И, втайне от тебя мечтая о тебе, Я сяду, — загрущу тогда я о тебе. Прелестная, взглянуть не хочешь ты на нас, Но видит бог, что ты — отрада наших глаз. Ты — на земле, луна — на небе: только в этом Меж вами разница, — так думал я не раз. На поле красоты твоей сбирать колосья — Для солнца это честь, скажу я без прикрас. Сей век решил меня убить. Ты тоже хочешь Стать палачом моим? Что ж, выполняй приказ! Ты — лучник: лук бровей в засаде натянула,— О, кто б меня от стрел-ресниц сегодня спас! Ты — искушение для разума и веры, Ты — бедствие для тех, кого твой взор потряс. Поскольку у меня надежды нет, что рядом С таким, как я, ты сесть захочешь, то сейчас, Здесь, втайне от тебя мечтая о тебе, Я сяду, — загрущу тогда я о тебе. Я сердце потерял в глазах, где чудный свет. «Ищи его в бровях», — услышал их совет. Но тут на родинку мне брови указали,— Мол, сердце в ней найдешь по множеству примет. Еще я роднику расспрашивать не начал,— Она вскричала: «Вздор! Уйди! Здесь сердца нет!» Но разве родинку нельзя назвать воровкой Иль индианкою, одетой в черный цвет? Мне покажи свой лик и сердце вместо платы Возьми в блаженный миг; да будет снят запрет! Но так как ты пути закрыла для надежды И стал из-за любви к тебе я жертвой бед, То лучше голову склоню я на колени, В забытый уголок забьюсь во цвете лет, И, втайне от тебя мечтая о тебе, Я сяду, — загрущу тогда я о тебе. Ты, словно кипарис изнеженный, стройна, И стройности твоей завидует сосна. Допустим: кипарис стройней, чем Лотос Неба,— Но разве красота твоя ему дана? Как злато, желт мой лик, а серебро — те слезы, Что лью из-за тебя, страдая издавна. Немало тайных дум я в сердце скрыл, а тайна Моей любви была как бы погребена, Но я измучился, ее оберегая,— На волю вырвалась и стала всем видна, Смогу ль вкусить плоды я с дерева надежды, Коль, пальма юная, не будешь мне верна? Но если побороть сумею нетерпенье, Я долго буду ждать тебя, моя весна И, втайне от тебя мечтая о тебе, Я сяду, — загрущу тогда я о тебе. Я песню скорбную в рассветной тишине Сливаю с пеньем птиц, парящих в вышине, Зачем за пологом прельщений, обольщений Ты, роза, прячешься не по моей вине? Иль позови меня за полог, или, скинув Завесу, ты побудь со мной наедине. Ты, как свечу, меня сожги, расплавь, — не стану Я плакать, жалуясь, что я горю в огне. Сказала ты: «Джами, ты посиди немного В глуши забвения, тоскуя обо мне»,— Сними же полог свой, чтоб на тебя смотрел я, Чтоб тайну я берег в сердечной глубине, И лишь тебе одной все думы посвящая, Вдали от всех забот, от мира в стороне, И, втайне от тебя мечтая о тебе, Я сяду, — загрущу тогда я о тебе.

НА СМЕРТЬ СЫНА

1

Какую боль мне причинил вращающийся небосвод! Уничтожает он меня, он мне пощады не дает. Велит мне жемчуг лить нз глаз, отняв жемчужину мою: Сафиуддина он унес, он жизнь мою, как нитку, рвет! Земля жестокая в себе серебряный сокрыла стан, Никак понять я не могу, что серебро в земле гниет. Я кровью напитал свои дотоле зоркие глаза, Я не хочу смотреть на мир, когда он в мире не живет. Чем я обрадую теперь свой угнетенный, скорбный ум? Где радость моего ума, где радости моей оплот? Разлука с мальчиком — огонь, во мне пылающий, как стяг,— О вздох мой, потуши огонь, что нз груди моей растет! О сердце, ты за вздохом вслед взлети на небо: пусть в раю Почувствует Сафиуддин печаль мою и боль мою.

2

Еще глаза мои тобой не насладились в этот год, Еще не слышал слов твоих, — был так внезапен твой уход! Еще ни одного плода ты с ветки жизни не сорвал, Но смертью сорван ты уже, о юный цвет, о свежий плод! Ни разу ты своей ногой не придавил и муравья, За что же, слабенький, познал ты столько бедствий и невзгод! Мой мальчик, голову твою не брил ни разу брадобрей, Но каждый волосок ее пронзил тебя мечом забот. Дитя, ни одного куска еще твой рот не поглотил, Но чтобы поглотить тебя, сама земля разверзла рот, Еще ни разу не пошли твои ножонки по земле,— И на руках тебя несут, чтоб ты земли почуял гнет. Седьмой десяток мне пошел, живу на свете я давно, Но сердце в первый раз такой ужасной скорбью пронзено.

3

Ты кровью приказал рыдать заплаканным глазам отца, Ты сердце разорвал мое, — о сердце, о бальзам отца! Сто раз ногтями мог бы я грудь разорвать, но не хотел Я в чистой вере брешь пробить и уничтожить храм отца. Пришла весна, и поднялись цветы и травы из земли,— О, встань, цветок мой, из земли, сочувствуя слезам отца! В обмен я б отдал жнзнь свою, чтоб только сохранить твою, Когда бы подчинился мир настойчивым словам отца! Ослеп я, как Якуб. Мой сын! О, если б ты, второй Юсуф, Вернул своей рубашкой свет погаснувшим очам отца! Пусть ворот жизни разорвут, как ворот розы, но шипы С твоей могилы пусть пронзят меня. Конец мечтам отца! Во сне увидел я, что ты ушел и мой покой унес. Вовек не сбыться бы таким тяжелым, черным снам отца! Кого спросить мне о тебе? С кем разделить печаль дано? Не знаю, что в душе твоей, — в моей пустынно и темно.