Ищите ветра в поле
Шрифт:
— Успел с задержанными поговорить. Лодочник признался, что Коромыслов бывал на Аникиных хуторах у Сыромятова. Прав ты был насчет Сыромятова. Связан он с Коромысловым, и давно как видно.
— Так сразу признался лодочник?
Перфильев улыбнулся:
— Я ему сказал, что за дверью стоит Сыромятов. Введу — и тем хуже будет для тебя, мол, Зиновий Михайлович. Такое его настоящее имя и отчество. Не выдержал. А Коромыслова знал со времени, когда служил в красноармейском запасном полку. Взводным служил. Вместе с Сыромятовым и Коромысловым. Сообщил, видимо, для того, чтобы показать, что он служил Советской
— Кто такой Захарьинский?
— Этот неизвестен. Документ при нем «липовый», удостоверение. Видно, пришлый откуда-то, может, и бежавший тоже. Надо рассылать фотографию по всей республике.
— А Новожилов?
— Легкомысленный человек. Привык вольно жить на чужом. «Марафетка», игра в карты, вино, пивные, женщины... Красивый парень, и казалось, красивым все должно идти в руки. Дал наган Коромыслову. Признался, хотя и понимает, что это для него значит. После церкви пришли к нему Коромыслов и те двое. А землемера кто убил, будто бы не знает.
— Сахаров тоже сначала не знал, а потом вспомнил. И этот вспомнит. Ну ладно, поспать надо все же. Вам бы тоже, Юрий Юрьевич, глаза и у вас совсем не смотрят.
Перфильев рассмеялся, грустно пояснил:
— Видите ли, Константин Пантелеевич, мне нельзя много лежать. Боли одолевают. В девятьсот седьмом в каторжно-пересыльной тюрьме стали политические требовать увеличить норму питания. За это был посажен в карцер и высидел там шесть суток. А пол ледяной, но спать-то хотелось. Вот с той поры боли во всем теле. Когда хожу или даже сижу, стихают. Как лягу, зубами приходится скрипеть. Какой же сон, чаще за столом. Голову на локти — и сосну два-три часа. Скоро двадцать лет эти мучения...
— К докторам бы вас...
Перфильев отмахнулся все с той же грустной улыбкой:
— Доктора, Константин Пантелеевич, лечат здоровых, а больных они лишь утешают. Было бы вам это известно... Ничего, привык...
— Ну что же, — не глядя теперь на следователя, сказал Костя. — Тогда опять о нашем деле. Завтра надо брать Сыромятова. Настало и его время. Отпечатки следов у Ферапонтова займища есть?
— Да уже есть...
— Вот и хорошо. Возьмем еще пустую бутылку из-под английской горькой водки. Попробуем трюк провести с Сыромятовым. Завтра выезжаем в Хомяково. Вы поедете с нами?
— Конечно. Состав агентов здесь берем?
— Нас достаточно. Разве что волостного еще милиционера прихватим.
— А Хоромова?
Костя покачал головой:
— Нет. Обойдемся без Хоромова и на этот раз. Думаю, и вообще наша милиция обойдется без таких, как Хоромов.
Глава десятая
1
Возле ворот дома Никона Евсеевича Трофиму повстречалась Капитолина. Несла в руке, прижав к бедру, таз с куриным пометом — и на кой он ей сдался? Есть какое-то поверье: будто если с чужого двора помет — куры больше снесут яиц. Верно ли, кто знает? Может, и захотела Капитолина не одно, а по два яйца от куры забирать за один раз. Капитолина как обрадовалась, увидев Трофима.
— Выходит, я еще и за тебя нанималась?
Трофим молча прошел, сунулся во двор. Вслед понеслось:
— Вить сено в сарай пришлось за тебя. Он, как барин, в городе по пивным шляется, а я рви кишки от натуги. Целый воз приволок хозяин вчера.
Хозяин стоял тут же, точно вышел слушать Капитолину. В руке держал вилы. Насаживал их на черенок, косил глазом на Трофима. Спросил, вроде без особой строгости:
— Ну как, погулял?
— Погулял, — ответил Трофим, останавливаясь возле него. Он хотел сразу же заговорить о деньгах. Как шел в Хомяково, выучил наизусть, что скажет. Мол, дядя Никон, крышу-то крыть надо брату. Отмусоль хоть половину, войди в положение...
Но Никон Евсеевич обернулся, крикнул:
— Валька, покорми-ка парня. Голодный, поди...
Кивнул Трофиму и сказал опять же без особой радости, тихим голосом:
— Шагай, подхарчись да поедем наваляем стог. Да поживее...
И Трофим промолчал. В горнице он сел за столик и стал ждать Валентину.
В окне бились гулко пчелы, залетевшие с клеверища, колыхалось светлыми отблесками по полу отражение солнца сквозь зеленые ветви лип.
Накатилась шаром в горницу Валентина с чашкой каши пшенной с молоком да куском — клином целым от пирога. Поставив на стол, спросила с любопытством, и круглое лицо ее было тоже забросано отблесками солнца.
— Хорошо ли погулял, Трошка?
— Хорошо, — ответил он, не притрогаясь пока к еде, а видя перед собой высокую грудь под розовой легкой кофточкой. — Еще и как хорошо...
— Один аль с девушкой?
И она обнажила зубы и вдруг снова сжала губы обидчиво.
— Один, — ответил он, улавливая с особой четкостью, как мнут половицы Валькины ноги, ожаренные солнцем, темные и, наверное, теплые, как кринки, вынутые после сушки из печи или снятые с кольев плетня. Вот она, переваливаясь, прокултыхала по горенке к окошку, уставилась в сад, разглядывая птиц, трезвонящих одурело. Теперь он смотрел на ее черную юбку, на голые локти с ямочками, на ровную в молочной белизне шею под рыжеватыми кудрями.
Вспомнилась та молодуха на погосте — вот она заваливается на спину, на пахнущую терпко траву. Ему был уже двадцать третий год, и по ночам снились томные сны, будоражащие тело.
Она пошла к дверям, а он удивился спокойствию, с которым попросил:
— Погодь, Валя.
И ухватил ее за руку, потянул к себе. Она вяло и жарко легла ему на плечо. Так же спокойно и деловито он ошарил ее ноги, бедра, охватил пояс обеими руками, точно опояской, и потянул ее лицо к себе, искал губы, все еще в синеве, припухшие и вздрагивающие от немого крика.
— Но-но, — опомнившись наконец, проговорила она и упруго разжала его руки, отбежала в сторону. Встала на порог, проговорила укоризненно: — Нельзя пускать тебя, Трошка, в город, нельзя. Чай, не одни мы в доме-то. Аль нравлюсь я тебе, что ли?
— Нравишься, — буркнул он.
Она засмеялась:
— Сказал бы раньше. Может, и ты бы мне понравился.
— Где уж тут. Есть у тебя хахаль.
Она уставилась на него:
— Это откуда тебе знамо, Трошка?
— Видел, да и все.