Искра божья
Шрифт:
— Она…Она умерла.
— Простите, — Артезия не прячет глаз, в ней нет и тени раскаяния или смущения, — и примите мои соболезнования.
— Пустое. Столько воды уже утекло с той поры… Я успел забыть…
Густой запах масла грязными когтями блудливой кошки скребёт где-то на самом дне желудка. Пары скипидара выкручивают резким спазмом измученное бессонницей и алкоголем нутро, давят на лоб терновым венцом. Серебряная игла-стержень противно скрежещет по листу, вгрызаясь в тонкий пергамент, словно заходит ему под кожу, в каждый волосок на ней.
Боги,
— Сеньор Арсино, вам нехорошо? Хотите воды или, может, вы предпочтёте вино?
Опять этот хриплый петух раскрыл свою поганую пасть!
— Вина, если можно… И откройте, пожалуйста, окно.
Горячие пряные капли алой влаги падают в гортань, точно дождь в пустыню Игрипта, испаряясь ещё на подлёте. Сладостный поток — лекарство для больной души. Капли стекают по пшеничным усам, льются по подбородку, орошают белый воротничок батистовой рубашки, впитываются в чёрный дублет. Карминовые и густые — точно кровь.
— Вам говорили, что красный вам к лицу? — девушка отрывается от рисования и пронзительно смотрит на кондотьера. — Это определённо ваш цвет, а ещё цвет жжённой кости и, пожалуй, дымный серый.
— Не забудьте про коричневый — цвет дерьма. Его тоже хватает на полях сражений. И золотой, обязательно добавьте золота. Без этого презренного металла картина будет неполной…
Девушка брезгливо кривит упрямый рот.
Художник долго хохочет, утирая испачканные в краске руки о бока потрёпанных бриджей:
— Видит Мадонна, Сеньор Арсино знает толк в хорошей шутке!..
Солнечный блик торопится взобраться с пола на высокий светлый потолок с изящной фреской, искусно имитирующей лепнину. Луч скачет по букетам увядших цветов, старинным палашам, гипсовым слепкам кистей античных статуй, мраморным бюстам эпохи империи, карнавальным маскам кошек и шутов, застывает на бронзовом черепе младенца, расписанном белым лилейником: личина смерти пронзительно скалится свинцовой эмалью крошечных молочных зубов. В пустых глазницах маски паук свил пыльную паутину и замер, поджидая беспечную жертву.
Боги, кто повесил сюда этакую мерзость!
— Джованни, малыш, что ты здесь делаешь? Немедленно брось эту каку! Стой, Джованни, стой! О Мадонна, да остановись же ты, ради бога! Тереза, Тереза, где ты, глупая курица? Эта нянька вечно где-то пропадает! Простите, сеньор Арсино. Он это не нарочно. Простите.
Глупый петух прозевал момент, когда к нему в мастерскую забрёл сорванец лет трёх от роду. Мальчишка, растопырив розовую пятерню, залезает ею в свежий масляный этюд.
Маэстро Рафаэлло бросается к ребёнку. Розовощёкий ангелок заливисто смеётся и убегает от художника, оставляя всюду на драгоценных портьерах грязные следы крошечных ручонок. Джованни мячиком несётся по мастерской, сшибая вазы и сухоцветы. Ворох набросков шумным водопадом рушится на пол. Задорный смех малыша буравчиком ввинчивается
— Фарнарина! Любовь моя, приди ко мне, Фарнарина! Наш негодник совсем отбился от рук. Фарнарина, мне нужна помощь! Фарнарина, у меня модель, я не могу отвлекаться! О Мадонна, что же ты творишь, Джованни!
Старое палаццо молчит, точно кот, затаившийся на большой мышиной охоте. Детский смех бьётся в оконных стёклах беспечной бабочкой-однодневкой, звенит среди хрусталя и меди подсвечников, эхом гудит в каминном дымоходе. Ненавистный саттанов смех, от которого ломит челюсть!
Артезия смеётся вместе с Джованни, показывая всему миру идеальные перлы зубов и розовую улитку влажного языка…
Хвала всем богам! Наконец-то маленький бесёнок схвачен. Юркой рыбкой он трепыхается на крючке неловких отцовских рук.
Теперь мастерскую оглашает громкий недовольный рёв, вибрирующий, словно лезвие огромной двуручной пилы.
— И-и-И-и-И-и-И-и-И!
— И-и-И-и-И-и-И-и-И!
— И-и-И-и-И-и-И-и-И!
— Простите, сеньор Арсино, я ненадолго отлучусь. Мне надо найти кого-нибудь из слуг. У меня такое чувство, что в доме сегодня чума или пожар. Никого не могу дозваться. Простите, ради бога, за неудобство. Я скоро вернусь. Артезия, пожалуйста, не отвлекайся, продолжай работу.
— И-и-И-и-И-и-И-и-И!
Чёртов младенец! Саттаново семя! Он сведёт с ума даже святого!
— Вы не любите детей? — ученица художника бросает равнодушную фразу. Скорее утверждает, чем спрашивает.
— А вы?
— Я не замужем.
— Сколько вам лет?
— Такое неприлично спрашивать у девушки. Впрочем, не мне читать вам морали, с вашей-то репутацией, — густой мёд кипит в её зовущих, манких глазах. — Мне двадцать: по мнению отца, я перестарок.
— Разве у вас нет сердечной привязанности?
— Моя жизнь посвящена искусству, — лукавая улыбка тонет в уголках рта Артезии. — Семья Джунлески не богата. Скажем прямо, в глазах окружающих я — незавидная партия. Жена-художница — горе в семье. Быт безжалостен к служению музам. Так что женитьба не для меня. Я слишком люблю творить.
— Сотворите что-нибудь со мной, прелестная сеньорита…
Солнечный зайчик догорающего дня скачет по мастерской, как сумасшедший: вверх-вниз, вверх-вниз. Нарисованные колонны на потолке тянутся ввысь бесконечно. Амур бьёт без промаха. Упругое тело ангела вздрагивает, трепещет в грубых руках, вырывается, стонет, просит пощады… плачет. Огненная лава струится по оголённым плечам. Алое пламя рвётся наружу. Алым заливает зелень шёлковой смоковницы. Алое стекает по алебастровой коже, капает карминовой росой на молочный мрамор, оседает металлом на пальцах, на животе, на губах.